Споры были до того жаркими, что пришлось прибегнуть к эмпирическому пути, дабы дать истине воссиять во всем ее блеске. И оба ученых поручились, что на протяжении некоторого времени будут употреблять в пищу только то, на чем настаивали, каждую неделю записывая объективные и субъективные показатели здоровья.
Со времен бюловских приключений Иноземцев не мог без отвращения глядеть на привычную ранее кухню. Ему всюду мерещилась человечина, и он давно перешел на совершенно натуральную пищу. А наличие овощного рынка за углом и отсутствие кухарки дома привело его на путь сыроедения раньше, чем это понадобилось для эксперимента, о чем с удовольствием он вел дневниковые записи по своей незыблемой привычке постоянно записывать все любопытное.
Илья Ильич ужасался, когда видел, как тот, отодвинув от себя тарелку горячего супа, с хрустом разрезал ножом сырой капустный лист, заявляя, что с каждым днем эксперимента чувствует себя куда лучше прежнего.
– И зачем мне было изобретать пилюли от нервных и прочих расстройств?! – восклицал Иноземцев. – Следовало бы с самого начала обратиться к витализму. Мы есть передвигающаяся в пространстве химия, природный автоматон, ходячая гальваническая батарея. Органические вещества служат для нее топливом. Их можно поставлять извне и без всякого синтеза! Так как есть, в их естественном виде. А уже внутренняя наша лаборатория знает, как употребить разложенные на атомы вещества с максимальной пользой.
Надо сказать, что чувствовал Иван Несторович себя действительно отменно. Расстояние от улицы Медников до улицы Дюто ежедневно преодолевал пешком и до самого вечера как заведенный проводил в Институте, а потом и целую ночь трудился над микроскопом. И никогда прежде не чувствовал такой ясности мысли.
Теперь на пленение свое в больнице Святого Николая Чудотворца он взирал как на горький опыт, который, как всякому человеку науки, проглотить пришлось равно что горькую пилюлю. Уж если неизведанное взялся изучать – приготовься к провалам и неудачам. Постепенно разобрался в статьях своих и записях, что вывез из Петербурга. В ознаменование победы над страхами и предрассудками Иноземцев вспомнил и записал рецепт изобретенного им луноверина.
С чувством торжества и безразличия, с холодным сердцем и ясным умом, он приготовил состав, собрал кристаллики в банку из-под сухого морфия и надписал: «Яд из ядов. Луноверин. Рецепт уничтожен 9 марта 1889 года». И в шкафчике запер с лекарствами – как напоминание о торжестве над веществом, чуть не сотворившем из него самого настоящего беспринципного и уродливого монстра без души и рассудка
[10].
Он с радостью отдавался работе всем сердцем и душей и умом человека, полностью владевшего собой.
Но иногда в работе наступало некое затишье, забот становилось меньше. И в такие дни деть себя было совершенно некуда! Иноземцев оборачивался, пересчитывал сделанное, и вдруг его пронзало сомнение – а он ли все это время работал с Пастером, он ли писал статьи, он ли проводил операции? И так ли действенен витализм? Человек ли он? Или механическая человекоподобная машина, андроид Жаке-Дроза?
Вообразите себе особу, которая привыкла говорить сама с собой, вдруг с ужасом обнаруживающая, что рядом нет никого, кто мог бы ответить.
Дикая, болезненная отстраненность, жажда одиночества и боязнь шума сотворили из него чучело, автоматон с функциями доктора. С ужасом Иноземцев обнаруживал, что страшно одинок. И жалость к себе гнала его вон из лаборатории. Часами он бесцельно болтался по улицам в раздумьях, придя к неутешительному мнению, что самоотречение в работе, а следовавшая за сим апатия и беспамятство – всего лишь не самая лучшая черта его характера, веществом им открытым лишь усугубленная тогда в Петербурге. И без луноверина он хоть не проявлял симптомов деменции, но, бывало, страдал тем, что вдруг терял способность что-либо ясно запоминать, мыслями пропадал в заоблачных фантазиях, теряясь в исследованиях собственного подсознания. Перечитывал собственные записи – получался редкостный бред. Было жаль потраченного времени, руки опускались, и Иноземцев с досадой признавал, что ныне нет возможности сбросить вину своей хандры на наркотик или появление шутников вроде Ульяны и французской певички – мадам Натали, и безжалостных полицейских чиновников вроде Делина и Заманского. И витализмом дурной характер не излечить.
Порой писал отцу, но письма сжигал, ибо вызывали собственные строки лишь стыд и презрение. Ощущал себя Иван Несторович позорным неудачником и бельмом в летописи родословной славной семьи Иноземцевых.
Так и продолжал спасаться бегством. Бежал от самого себя на улицы города, все равно куда, лишь бы прогнать давящую тоску и неотвязное чувство отсутствия в жилах жизни. В надежде бежал, что подобно аккумулятору сможет вобрать в себя растраченную энергию из внешнего мира, которого так боялся и которого так сторонился, но который, как и для любого живого существа, являлся источником той самой заветной энергии, что заставляет стучать сердце и исправно работать кроветворение. Он подолгу гулял на побережье Сены, поглядывал на рыбаков, неспешных и терпеливых, за тем, как мерно течет вода в реке, вспоминая родную Неву, в которой хотел в сердцах утопиться, иногда посещал русскую библиотеку на улице Валенисии или же отправлялся к Марсовому Полю посмотреть, как продвигаются строительные работы трехсотметровой (около ста пятидесяти саженей по-нашему) ажурной стальной башни, что воздвигали к открытию Всемирной выставки чудес инженерного дела. Становилось легче. Нет, все-таки витализм помогает.
А башня, такая высоченная, широкая в основании, но сужающаяся к концу, быстро захватила воображение Иноземцева. Она должна была служить входом для предстоящего мероприятия, и совершенно немыслимыми казались любые предположения, как же она удержится на запроектированной высоте. С особым любопытством Иноземцев наблюдал за ходом ее возведения, гадая, какой же она будет. Сначала появились четыре стойки, похожие на четыре слоновьи ноги – то были огромные бетонные тумбы, и доктор счел, что они достаточно прочные и весомые. Потом из тумб принялся расти металл, следом второй уровень показался – кружевной, изящный. Третий надстроили – Иноземцев оценивающе отслеживал каждую сажень, наблюдая, как быстро, точно муравьи, работают верхолазы, собирая башню из огромных деталей, поставляемых на стройку из мастерской. И так все два года. Невзирая на то что в газетах ее сплошь только и делали, что всячески бранили и грязью поливали, русскому доктору сия конструкция казалась невиданным чудом и олицетворением будущего – века науки и металла, века знаний и легкости. И он искренне огорчался, когда слышал в адрес сего произведения инженерного гения хулу, и никак не мог уразуметь, отчего вдруг все писатели и поэты Парижа разом посчитали ее дурновкусием.
Да где ж вы видели, чтобы так аккуратно, так ладненько стояли друг к другу фермы и балки да чтобы опоры имели столь изящный изгиб – и все это сплошь металл – легчайший из строительных материалов! Иноземцев каждое утро выходил на балкон полюбоваться верхушечкой «Железной дамы». А однажды так вышло, что он встречал рассвет у постели больного – мансардный этаж дома в предместье Шайо – местность холмистая. Из окна чудесно просматривалась башня вся целиком, солнце поднималось, словно взбираясь по ней на небо, доползло до шпиля и, оттолкнувшись, взмывало вверх – завораживающая красота, вот диво!
