Тем временем Инге разрешилась от бремени, родился маленький Конрад, но увидеть дитя счастливому отцу не разрешали: получена, мол, сверхсекретная информация об активном поиске националистами убийцы своего вождя, и среди прочих имен фигурирует Сташинский. Хитроумный тезис придумал лично Густов, в его голове роились и другие смелые идеи, достойные специалиста по депортации народов: тайно вывезти Инге с сыном в Сибирь и поселить под контролем органов, а все это дело приписать козням западногерманской разведки.
Вообще творческого начала генерал не был лишен:
– Я не хотел тебе говорить… но у нас имеется информация о том, что твоя Инге связана с БНД… сейчас мы перепроверяем эти сведения… – Еще один блестящий ход.
– Что же делать? – Богдан был потрясен, хотя чувствовал сердцем, что все это ложь.
А не послать ли Сташинского в Латинскую Америку для легализации, думал генерал. Подобрать ему в партнеры умопомрачительную красавицу, которой Инге в подметки не годится… А не еврейка ли Инге? Жаль, что почил Отец Родной и не довел до конца дело врачей…
Сташинский мучился в Москве, и вдруг звонок из Берлина.
– Богдан, милый, Конрад тяжело болен, у него пневмония. – Инге захлебывалась от слез. – Приезжай!
Самая гуманная в мире организация дрогнула, узнав об этой вести: не пустить отца к умирающему ребенку – это чрезвычайное происшествие, оно не вписывалось в моральный кодекс строителя коммунизма, решили дать зеленый свет, но взять всю семью под плотный контроль.
Судьба не щадила Сташинского: в день его прибытия ребенок умер. За что? Почему так сурова к нему судьба? – думал он. – Неужели это плата за трупы тех двоих? И это не конец, никто не знает, какая кара уготована впереди…
Молча возвращались из морга, через день планировались похороны. Наружка нудно тянулась сзади.
– На днях построят стену. Так что теперь на Запад просто не убежишь… – сказала она и посмотрела на него, изогнув бровь.
Он молча шел, засунув в карманы руки, он думал о том же и обнял ее.
– Давай уйдем сегодня, выйдем через черный ход, который они не знают, – сказала она тихо. – Мне известны здесь все закоулки, я же провела тут всю жизнь.
– А как же похороны?
– Его похоронят родители. Богдан, неужели ты не понимаешь, что нас арестуют? Посмотри на этих бандитов сзади нас, вокруг нашего дома! Арестуют сразу же после похорон!
В тот же вечер они ловко обманули наружное наблюдение и выскользнули в Западный Берлин.
Полиция, услышав чистосердечные признания Сташинского, засуетилась в панике и тут же передала чету американской разведке. Но и там ему не поверили, решили, что либо сумасшедший, либо провокатор, отправили на военную базу близ Франкфурта, подвергли допросам на детекторе лжи и медобследованиям.
Где вещественные доказательства? На слово верить нельзя, по миру бродит масса психов, утверждавших, что совершили убийство.
И тут удача: полиция неожиданно наткнулась на свидетелей, которые видели, как Сташинский бежал со стройки и как бросал оружие в пруд.
Вскоре водолазы обнаружили и винтовку, и баллончик – все стало на свое место.
Состоялся суд, процесс гремел на весь мир, показания боевика перепечатывали все газеты, считавшие главным подсудимым в этом деле вездесущий КГБ. Напрасно Густов и компания пустили слух, что Бандера убит по заданию западногерманской разведки, которой надоел вышедший из-под контроля агент, ничего из этого не вышло, и генерала с позором выгнали из любимых органов, не принимая во внимание его заслуг перед Родиной. Петровского тоже выставили и лишили пенсии, хотя он бегал по инстанциям, доказывая, что никогда не доверял Сташинскому и пал жертвой интриг.
Главный герой получил на суде восемь лет тюрьмы, отсидел в прекрасных условиях лишь один год, затем получил амнистию и вместе с Инге словно исчез с лица земли. Говорили, что оба сделали пластическую операцию и мирно поселились в Калифорнии в купленном ЦРУ особняке прямо на берегу океана.
Председателю КГБ крепко врезали на политбюро за потерю бдительности и неспособность выращивать преданные и надежные кадры, возмущенный Хрущев прямо заявил, что от терактов нет никакого проку, ибо их исполнители – слабаки и дерьмо. И вообще «мокрые дела» за границей бросают тень на международное коммунистическое движение и компрометируют великую идею. Так что пусть органы стреляют у себя дома, где все шито-крыто, отныне на закордонный террор наложено табу.
Политбюро поддержало, тем более что сам великий Ленин на словах не признавал террор и беспощадно ругал за это заблудших народовольцев и эсеров.
И никто не понял, что любовь победила смерть.
Сталин и его команда
Лучший способ проверить близкого друга – это посадить его жену и посмотреть, как он себя поведет. Каждый ведет себя по-своему. Когда в 1938 году посадили за антипартийные связи жену Калинина, эстонку Катю, всесоюзный староста сначала вспыхнул, а потом даже обрадовался – пошел по балеринкам Большого. Вернулась в 45-м, но не к нему, а к дочке. А вот попробуй Клима Ворошилова лишить его жены Голды (после крещения – тоже Катька), он и дня без нее не проживет, да и зачем лишать? Он предан делу, храбр и надежен, хотя и звезд с неба не хватает, и командир хреновый – не зря я его со всех фронтов поснимал. А вот с Вячеславом вышло сложнее. Почти всю жизнь душа в душу, думал его, Молотова, преемником сделать. Предан делу, но финтит иногда. Вдруг стал пропускать из Москвы без цензуры статьи иностранцев о нашем правительстве. Покаялся, конечно, а скоро Полина, жена его, тоже товарищ надежный, вдруг спуталась с евреями, докладывали, что чуть ли не Крым обещала им передать. Чего это ради? Пришлось посадить, и Вячеслав стерпел. Убрал я его из наркоминдела, но в политбюро оставил, Молотов – человек заслуженный. Я все ждал, что начнет меня умолять свою Перл (Полину) освободить, а он молчит. Затаился и молчит, руку жмет, с днем рождения поздравляет, улыбается, когда надо, но молчит. Однажды прорвалось, почти прошептал: «Коба, отпусти Полину…» Я не церемонился: «Ты ее не перевоспитал, так пусть Берия перевоспитает!» Полина еще перед войной с оппозицией путалась, ее предупреждали, а тут – подумать только! – на идиш говорила с Голдой Меир, посланником Израиля, да еще брякнула, что я плохо отношусь к евреям. Да я сам ее, жидовку, нарокомшей рыбного хозяйства сделал! Да и вокруг меня одни евреи, еврей евреем погоняет. Дело не в евреях, а в том, что настоящий революционер за родственников не цепляется, а строже к ним, чем к другим. Разве я защищал оппортуниста Сандро Сванидзе, брата первой жены Като? Разве я не позволил его расстрелять, как требовал суд? Разве ограждал Аллилуевых, родственников покойной жены Нади, от репрессий? Разве крестного и почти брата, близкого друга Авеля Енукидзе не приказал расстрелять, когда он отклонился от линии партии? Сына Якова, попавшего в плен, поменял на фашистского генерала, как предлагали? Сына Ваську разве не снимал с должностей за пьянство и глупость? Ох уж эти родственники. Даже сам Ильич однажды дал маху: обвинил меня в грубости к своей жене Крупской. Чуть с преданным учеником не поссорился из-за бабы. Но ладно. Я извинился, он болел тогда, утряслось.
