Взаимные симпатии крепчали, и уже день не обходился по крайней мере без телефонного звонка, встречались часто, беседовали долго и даже обсуждали новости программы «Время»…
– Ну какие у вас имеются зацепки? Как будете дальше двигать разработку? – постоянно спрашивал Булкина его начальник.
Поэзия зацепки известна немногим, она, зацепка, – как пушкинский «магический кристалл» или верленовское «и рифма словно под хмельком». Можно собрать о человеке эвересты сведений, добавив к ним еще океан о родственниках, друзьях и просто случайных знакомых, но нет зацепки – и летит к черту вся разработка, словно поэма с дурной рифмой, и покрывается плесенью досье, пока его под удобным предлогом не отошлют в архив.
Зацепки не было. Существовал лишь милый японец, знавший Россию, в реестре в конце досье аккуратно выстроилась по алфавиту вереница всех связанных с ним людей, особы, приближенные к императору, и влиятельные политики были оформлены Булкиным на отдельных листах, между прочим, дело уже развернулось в два тома, и ничего не сдвинулось с места: все тот же Ясуо, традиционный самурай, вне политики, но не социалист и не коммунист (а хотелось бы!), осуждавший злодеяния в Хиросиме и Нагасаки, но отнюдь не ненавидевший американцев (и на этом не сыграть!), глубоко чтивший императора (ну и что? не генсека же!), знавший наизусть Твардовского и Пастернака, на его могилу даже ездил в Переделкино. И что? Не повернешь ни так ни эдак, не ухватишь ни с какого бока. Конечно, бывали случаи в истории разведки, когда вербовали на мякине или ни на чем, в задушевной (пьяной) беседе («Слушай, старик, а не одолжишь ли ты мне на час-другой секретные документы?»), иногда вожделенный объект сам засовывал в руки секреты, просил взять ради чистой и бескорыстной дружбы. Но это исключение из правил, домик на песке, каприз, игра настроения…
– Вы сами видите, что разработка не двигается, – жестко констатировал Журавлев. – Вы его изучили, но это было пассивное изучение, своего рода созерцание картины. Установили отличные отношения – честь вам и хвала! Но нам нужен агент, а не ваш приятель. Конечно, вас учили в так называемом андроповском институте, где собрались профессора кислых щей, как втягивать в работу человека. Позволю себе напомнить: надо пробовать объект на вшивость, во-первых, возьмет ли он от вас деньги?
– Но он хорошо обеспечен, – вздохнул Булкин, тоже переживавший, что разработка буксует, – да и за что ему давать?
– Берут даже миллионеры, это зависит от натуры. Надо создать ситуацию, которая потребует денег. Во-вторых, дорогой Геннадий Викторович, у меня впечатление, что этот японец либо святой, либо больной. Вас не удивляет, что он обходится без женщин? И это при том, что японцы чрезвычайно похотливы. Значит, надо подставить ему прекрасный пол. Возможно, он не клюнет. Но и это не конец. Разве можно исключить, что он гомосексуалист? Это в-третьих. Он к вам не приставал?
Булкин даже покраснел до корней волос, ему такое и в голову не могло прийти, о «голубых» он только читал и никаких симпатий к ним не испытывал. Тут он вспомнил, что Ясуо во время беседы иногда дотрагивался до его колена – может, это был призывный жест? – И Булкин покраснел еще больше.
– Вы напрасно смущаетесь. – Журавлев правильно оценил замешательство подчиненного. – В нашем деле, извините, все средства хороши. Конечно, на партсобраниях этот лозунг осуждается, но на то мы и чекисты, чтобы чистыми руками иногда выполнять грязные задачи во имя коммунистических идеалов. Короче, ему нужна хорошая подстава… Вам тоже необходимо пораскинуть мозгами, подчитать…
Пришлось погрузиться в чтение литературы: влияние грубости, эксцентризма и лицемерия на половую жизнь, страсть к лишению девственности, растление малолетних (кстати, и на этом, наверное, стоило бы проверить Ясуо), адюльтер как стиль жизни, истоки проституции, садизм, мазохизм и различные формы сексуального насилия, конечно же, гомосексуализм (тут пришлось проштудировать том об Оскаре Уайльде и его беспутстве).
Виктория Корнеева давно снискала популярность в узких, главным образом ресторанных, кругах города Хабаровска как эстрадная певица новой формации, то есть не в стиле Зыкиной или Пугачевой, а ближе к модному тогда тяжелому року. Несмотря на свою красоту и профессию, к мужчинам, вину и прочим соблазнам Виктория относилась если не отрицательно, то с большим недоверием, главную страсть ее жизни составляли путешествия за границу, именно эту слабость и использовало управление КГБ для привлечения певицы к сотрудничеству на патриотической основе. Действовали тонко: с Корнеевой на консквартире встретился лично Журавлев, долго интересовался ее репертуаром и жизнью, посетовал на ее развод, кстати, по инициативе ее мужа, известного скрипача-прелюбодея, творческими планами на будущее (Виктория тем временем обливалась холодным потом от ужаса, ей казалось, что тайная встреча объясняется «левыми» концертами, которые она давала), затем очень мягко и с улыбочкой Журавлев попросил о помощи, точнее, о небольшом одолжении: соприсутствовать на ужине вместе с двумя милыми молодыми людьми. Что за люди? Один – университетский работник, другой – иностранец. В чем заключаются функции? Легкий смешок. Да ни в чем! Посидеть, развлечь, может быть, спеть что-нибудь камерное. Произвести впечатление – ведь японец охоч до русской культуры. Слава богу, ни слова о концертах. Конечно, какие могут быть вопросы? Посидеть и спеть – это понятно. И все? Может понадобиться… вы же сами понимаете… это не так сложно… ради общего дела.
Тут же Журавлев набрал номер телефона, и к кофе на консквартиру прибыл Геннадий Булкин, робко снял ботинки у входа, боясь затоптать ковры, и так в носках (из правого торчал одиноко голый палец) представился местной звезде и договорился с ней о будущих тайных деловых свиданиях.
Но ветры времени меняют всех, в том числе и потомков Железного Феликса, ошпаренных неожиданными поворотами демократии и гласности.
Все началось с прочтения некоторых записочек Ильича по поводу отстрела священников, совпавшего с увлечением Законом Божием, купленным случайно на одном из центральных развалов. До этого Булкин верил в Бога стихийно и почти ничего не знал о Христе, кроме того, что его распяли, иногда в художественных галереях он останавливался у картин мастеров и удивлялся, почему так рьяно изображала их кисть неведомые ему воскрешение Лазаря и пиршество в Кане – о чем все это? зачем? чем они вдохновлялись? Полная tabula rasa. И не случайно: родители Булкина, правоверные коммунисты, к религии относились с глубоким презрением и совершенно искренне повторяли великие слова об опиуме для народа, естественно, своего сына они не крестили и воспитывали в духе воинствующего материализма, впрочем, это не мешало Геннадию в трудные минуты, перед экзаменами или во время болезни матери, обращаться мысленно к Богу с просьбой о помощи.
Освоив Закон Божий и вдумываясь в себя, Геннадий вдруг понял, что всю жизнь неосознанно верит в Бога как в высшее существо, создавшее мир, и человека, и историю. Иногда, заходя в церковь и вслушиваясь в церковное пение, от которого душа наполнялась высоким чувством, он испытывал странный синдром неполноценности, в самом деле все вокруг легко осеняли себя крестом, заказывали литургию по ушедшим, ставили свечи – он же, будучи нехристем, формально не имел никаких прав и больше походил на туриста, созерцавшего очередную достопримечательность. Это раздражало, постепенно вызревала мысль о крещении, что и произошло довольно просто: зашел в церковь на окраине города, заплатил в кассе необходимый побор по прейскуранту, для порядка купил альбом с религиозными картинами Тинторетто – подарок батюшке – и вскоре оказался в небольшой светелке с образами, где в усеченном виде и был произведен обряд. Догола Булкина не раздевали, он лишь снял носки и вдел ноги в поношенные тапочки с замызганными стельками, крестным отцом батюшка назначил случайно заскочившего к нему знакомого, все было торжественно и чинно, священник долго читал молитвы и тщательно изгонял из Геннадия беса (видимо, кожей чувствовал, что крестит чекиста). А потом все втроем со свечами совершили крестный ход вокруг небольшой купели с водой, повторяя молитвы за батюшкой, который ткнул новоиспеченного головой в воду и самолично надел на него деревянный крестик.
