Мишка быстро свинтил по каким-то своим очень важным делам, оставив меня в одиночестве размышлять над судьбой никому не нужной витрины. Бросив вслед: «Я в тебя верю», – он грациозно вскочил в пятый троллейбус, а я зашагал по Садовому кольцу в сторону Смоленки. Не могу и никогда не мог размышлять, сидя на месте. Я называл это «думать ногами». Идти куда глаза глядят по Москве, заходить в кривые переулки, нырять в темные подворотни, упираться в тупики и интуитивно находить выход. Причем сознание в этот момент даже не фиксирует окружающее, не контролирует маршрут, оно полностью сосредоточено на проблеме, которую необходимо решить. Сотни возможных вариантов решения той или иной задачи. И когда выход обнаруживается, ты словно просыпаешься, оглядываешься по сторонам: вон куда меня занесло.
Очнулся я на Арбате. А выход так и не был найден. Рисовать я не умею. А результат обязательно должен понравиться заказчику. А если не понравится… Об этом даже думать не хотелось. Знакомых художников у меня тоже не было. А если б и были… Что нарисовать на витрине? Ботинок? А как подписать? «В ногах правды нет»? «Оставь след в истории. Обувь от Вазгена»? «Зачем тебе Армани, когда в Москве армяне»? «Ботинком ты проломишь даже стену, когда его ты купишь у Вазгена!» Перебирая эти идиотские варианты, я шлялся по Арбату, разглядывая ларьки, предлагающие самый широкий выбор матрешек. В большинстве своем они олицетворяли Михаила Сергеевича Горбачева, в котором были спрятаны остальные, уже покинувшие этот мир, лидеры нашей страны, где-то в глубине, самый маленький, таился Ленин. Я ненадолго замер у Вахтанговского театра, где толпу зевак собрали мужики, поочередно рассказывающие политические анекдоты. После выступления юморист обходил толпу с кепкой, собирая мелочь, а его место занимал следующий. Двинулся дальше в сторону Бульварного кольца, мимо нищенок, сидящих в грязи на кусках картонных коробок, отбивающих поклоны, касаясь лбом тротуара, мимо художников, предлагающих за десять минут нарисовать твой шарж. На витрине этих арбатских деятелей искусств были выставлены нарисованные ими портреты голливудских и отечественных звезд. Неужели наши люди настолько наивны и верят в то, что эти персоны лично позировали этим Мазюкиным? Редкое исключение составляли пошлые арбатские зарисовки. Главным же трендом были портреты вождей. Скучные, бездарные, часто издевательские. Почти семьдесят лет касаться этих святых ликов было позволено только избранным, прошедшим все проверочные комиссии, художникам с большой буквы «Х», людям с незапятнанной репутацией и правильной биографией. Теперь же сундук Пандоры открылся, каждый желающий мог отбить чечетку на некогда священном и неприкасаемом лике без страха оказаться в подвале на Лубянке. В основном, все это было достаточно тоскливо и шаблонно. Однако попадались и интересные образцы. И с точки зрения выбора персонажей, и с точки зрения художественного решения. Мой взгляд перехватила целая армия Хрущевых. Никита Сергеевич представал перед праздно шатающейся публикой в разных и совершенно необычных обстоятельствах. Почти всюду его сопровождала кукуруза. Вот Хрущев на пленуме ЦК КПСС, толкает речь с трибуны, а все деятели ЦК позади чертовски напоминают собой кукурузу. Кукурузоголовые зрители в первых рядах аплодируют стоя. Вот Хрущев в женском платье, нежно облизывает кукурузу напомаженными губами… Гадость. Но внимание мое привлекли не столько сюжеты, сколь их воплощение. Стиль художника ярко выделялся из всего потока изобразительного искусства, представленного тут. Яркие краски, наглые образы, карикатурные, но достаточно реалистичные. При этом на каждой картине весьма большое внимание было уделено мелочам. Фантастические почти мелодии, сродни Босху и Дали, занимали второй план каждой картинки. Меня осенило. Глазами я попытался угадать автора этих «шедевров». На складном табурете, какие часто мужики берут с собой на рыбалку, у крайней картинки сидела молоденькая девушка, лет шестнадцати. Видимо, дочка художника или просто нанятый продавец невзрачного вида, в мальчуковых брюках и клетчатой рубашке.
– Почем опиум для народа? – весело и вполне доброжелательно обратился я к ней.
– Двадцать за штуку, – мрачно ответила продавщица, из чего стало ясно, что торговля идет не очень. Она с вызовом глянула на меня из-под русой челки, которая составляла самую длинную часть ее, в принципе, мужской стрижки.
– Двадцать рублей? За это? Ничего себе!
– Щас, разбежался, – девчонка достала пачку «Беломора» и аккуратно, чтобы не растерять табак, выудила папиросу, – двадцать долларов.
– Хм. А кто автор этих… – я пытался подобрать верное слово, – шедевров?
– А тебе какое дело? Хочешь купить – покупай, только что-то мне подсказывает, что у тебя денег нет.
– А что, если я хочу сделать заказ? На заказ ваш художник работает?
Девушка закурила папиросу и посмотрела на меня испытующе. Было видно, что я не вызываю у нее никакого доверия, и ее переполняет желание меня послать. Но туманная перспектива возможного заработка победила.
– На заказ дороже…
– Сколько?
– Тридцать.
– Пфффф, – с видом знатока поморщился я, – двадцать пять максимум.
– За двадцать пять сам рисуй. – Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен.
– Ну ладно, пойду у соседей твоих спрошу, – равнодушно сказал я и решительно двинулся прочь.
– Ну хорошо! Двадцать пять, – врезалось в мою спину, – что рисовать-то?
Я развернулся и, не в силах скрыть улыбку, спросил:
– Может, двадцать?
– Иди ты в жопу!
– Листок и чем записать есть? – спросил я примирительным тоном.
– Ты совсем тупой, что ли? – не зло ответила она вопросом на вопрос. И я рассмеялся. Вокруг нее в огромном количестве были разложены листы бумаги, краски и карандаши. Она протянула мне карандаш и клочок бумаги. Я написал на нем размеры окна и протянул обратно.
– Картина мне нужна через два дня, и там еще будет надпись, дай мне номер телефона, я тебе вечером позвоню, скажу, что надо рисовать и написать.
Получив номер и узнав имя, я двинулся к станции метро «Арбатская», чтобы побыстрее добраться до дома и приступить к сочинительству. Обернувшись, я увидел, как к Маше, так ее звали, подошла какая-то тучная мамаша с отпрыском и попросила, видимо, его нарисовать. Усадив чадо на деревянный ящик, пацанка взяла в руки карандаш и планшет с бумагой. Черт побери, это ведь ее картины…
Было раннее утро понедельника. Тишинский рынок только начинал наполняться первыми продавцами и посетителями. Они не спеша доставали из потайных мест свои коробки, расстилали на них вчерашние газеты, раскладывали товар. Кое-где еще мели окурки и грязь зазевавшиеся дворники. Мы с Вазгеном стояли напротив витрины. Он молча, уперев свои сильные руки в свои пышные бочка, разглядывал результаты моих трудов. Я пытался по выражению на его лице понять – нравится или нет. Стекло витрины было чистым, я пришел в семь утра и тщательно его вымыл. Всю площадь окна занимало крупное художественное полотно, на котором Мария изобразила Никиту Сергеевича Хрущева в тот самый момент, когда двенадцатого октября тысяча девятьсот шестидесятого года на пятнадцатой Генеральной Ассамблее ООН он пытался сорвать обсуждение «венгерского вопроса», стуча ботинком по столу. При этом, центром композиции стал, как и задумывалось, не Генеральный секретарь, а именно предмет в его мозолистой руке. Снизу красивым шрифтом были выведены строчки:
