Дело по поимке предателя тем временем не двигалось с мертвой точки. Остальные агенты, как и Нефедов, бились в глухую стенку. Шли месяцы, и, казалось, это и есть уже настоящая жизнь Ивана. Не та, странная, в которой он был нелюдимым неуспешным разведчиком, которого не любил никто, кроме жены, жизнь, в которой у него не было целей и света. А эта, в которой он ходил в институт, занимался переводами, вечерами читал книги или посещал театр, а по субботам бродил в компании одинокого советского гея, умнейшего человека по совместительству, по тихому, забытому в центре огромного города Нескучному саду. И жизнь эта нравилась Ивану. У него начала появляться надежда, что отныне так будет всегда.
Идея открыться своему лучшему другу возникала все чаще и в конце концов превратилась во что-то навязчивое и неотступное. Иногда Нефедову казалось, что он уже принял окончательное решение. Единственное, что его останавливало, – он не мог предугадать реакции Фарбера. А еще он боялся разочаровать его. «А что, если это все сломает? Я не хочу и не могу потерять этот новый мир, который я только обрел и который теперь является смыслом моей жизни». В попытках смоделировать реакцию Фарбера Нефедов часто заводил провокационные беседы. То о торжестве советского закона и морали, которое не противоречит и многим библейским заповедям: «не укради, например». Но итоги этих провокаций, как правило, еще больше размывали картину.
– Дорогой мой друг, – отвечал, хитро прищуриваясь, делаясь от этого похожим на киношного Ленина, Фарбер, – а что по-вашему, честнее – красть или просить подаяние?
– Ну, это не сложно… Конечно, просить подаяние.
– Почему же?
– Когда ты воруешь, ты нарушаешь и закон, и заповеди одновременно. Это аморально и разрушительно для личности и может в итоге привести к еще более тяжким преступлениям перед собой, людьми, обществом в конце концов. Просить же подаяние – нечто иное, это как обращаться за помощью. Ни в том, чтобы просить помощи, ни в том, чтобы получать ее, нет ничего плохого. Я, конечно, не сомневаюсь, что ваш вопрос с подвохом, и вы сейчас будете доказывать обратное, но с моей точки зрения это все от лукавого. Вор должен сидеть в тюрьме, как сказал Жеглов.
– А я думаю, что вопрос как раз в честности перед самим собой и умении разграничить правду и истину. За красивой вывеской не всегда скрывается то, что она рекламирует, мой друг. На заборе тоже что написано? Вот. А там дрова лежат.
– Прекрасное сравнение, вот теперь я все понял! – Иван рассмеялся.
– Когда вы просите подаяния, Ваня, вы точно так же залезаете в карман индивидууму, как и в случае с воровством. Только по пути вы его еще и морально насилуете, манипулируете им, заставляете фактически подчиниться своей воле, а все ради того, чтобы получить и деньги, и прощение, и остаться с чистыми руками. Притом что фактически сумма деяний и результата не изменилась. Вот у меня и вопрос к вам – чем продуманная скотина отличается от честной, которая имела силу признаться себе в своих целях и сути их осуществления? Мои симпатии на стороне вора. Он взял мой кошелек, но при этом не претендовал на мою жа– лость.
Какие бы аргументы ни приводил Нефедов, у Фарбера всегда находилась пара мыслей или живых примеров, если не разбивающих их, то, во всяком случае, заставляющих крепко задуматься. Причем часто, доказав что-то, заставив Нефедова капитулировать, профессор тут же обвинял Ивана в том, что он слабак, и требовал поменяться ролями. Так же горячо, как минуту назад он доказывал обратное, он отстаивал противоположную позицию и чаще всего снова выходил победителем. Эти философские «шахматы» представляли из себя что-то среднее между демагогией и поиском истины, а также неплохо тренировали мозги.
Как-то раз, по дороге из Нескучного сада, когда троллейбус поравнялся с посольством США, Нефедов закинул удочку про шпионов и предателей. Накануне буквально все газеты пестрели заголовками об очередном пойманном американском шпионе, и Иван поспешил осудить этого негодяя. Фарбер же сразу заметил, что «все относительно, Ванечка».
– Вот скажите, милейший, этот ирод вам противен, потому что он шпион или потому что он именно американский шпион? То есть плохо быть шпионом вообще или шпионом любой страны, кроме нашей? – профессор говорил шепотом. Потому что обсуждать такие вещи в троллейбусе было не принято. – А если бы он был двойным агентом или принял решение перейти на нашу сторону? А что думают, скажем, американцы про наших шпионов?
– Ну, знаете, Константин Николаевич, с такой философией мы далеко не уйдем. А как же такое понятие, как патриотизм? А что же любовьк Родине?
– Ваня, – Константин Николаевич позволил себе говорить чуть громче, так как они покинули троллейбус, но все равно время от времени оглядывался по сторонам, – я, разумеется, люблю Родину и во многом с вами согласен. Но согласитесь и вы! Я, конечно, в этом не специалист, как и вы, но, на мой скромный взгляд, суть шпионажа в целом, конечная его цель, вселенская миссия, если хотите – поддерживать баланс между светом и тьмой, злом и добром. Причем не важно, что есть что – это уже вопрос больше философский, и опять-таки относительный. Например, технологический, или промышленный, или военный шпионаж… Все ради того, чтобы не дать потенциальному неприятелю обскакать тебя на повороте, в том, чтобы сохранить равенство, баланс. А ведь весь мир заинтересован в этом паритете. Пока он поддерживается, поддерживается и хрупкое, но все же состояние мира. Не проще ли было бы просто обмениваться секретной информацией, Ваня? И все были бы довольны, и экономия какая бы была! – Фарбер захихикал, довольный своим прогрессивным предложе– нием.
Москва замерзла, оделась в белое. Зима долго не вступала в полные права, а потом вдруг обрушила всю свою мощь на предновогодний город. То засыпала снегом, то ударяла сильными морозами. Прежде Нефедов не любил зиму. Точнее, он ее не замечал, терпел. Всю свою жизнь он воспринимал ее как суровую необходимость терпеть холод и дискомфорт. Она требовала укутываться в теплую и громоздкую одежду, прятать нос в колючий шарф. Приближение же Нового года и вовсе вгоняло Ивана в состояние хандры и депрессии. С этим праздником у него отношения не заладились с самого детства. Вечное ожидание чуда, которое никогда не заканчивалось ничем хорошим, только разочарованием. Жалкие попытки пьяного отца изобразить Деда Мороза, нацепив мочалку на подбородок, мама в синем халате, изо всех сил пытающаяся подарить сыну праздник, в роли Снегурочки. А вечером, когда весь двор орал «Ура!» и взрывал самодельные петарды, в квартире Нефедовых Дед Мороз уже либо блевал, либо поколачивал Снегурочку, пока Иван прятался в кладовой, играя в разведчика…
В этот раз все было иначе. Нефедову казалось, что этот Новый год и вправду принесет какие-то перемены и непременно – к лучшему. Он всерьез подумывал изменить свою жизнь. И это были не банальные мечты обывателя – с понедельника бросить курить и все начать с начала. Нет. Он на самом деле был готов к переезду в другую вселенную. Например, Иван принял решение уйти из Конторы. Еще несколько лет назад это было бы невозможно. Трудно себе было представить даже рождение таких мыслей. Теперь же у него готов был самый настоящий план. Времена менялись, и его руководитель будет, скорее всего, счастлив таким исходом. Это не был побег в неизвестность. Ему нравилась работа переводчика. С недавних пор Фарбер начал доставать ему оригинальные издания западных писателей, и Иван не прочь был бы попробовать себя в литературном, а не техническом переводе. Но самое главное – это был единственный шанс покончить с шизофренией бытия, которая сводила Нефедова с ума. Это была возможность легализовать ту часть его жизни, которая, как ни крути, в настоящий момент была вымышленным отростком его работы, эфемерной выдумкой, приложением к серой и более неинтересной ему реальности. Он даже обсудил уже эти идеи с Ниной и заручился полной ее поддержкой. Были и страхи, и слезы, но и она была счастлива этими мечтами, для нее это было возможностью стать частью той самой семьи, о которой она втайне всегда мечтала. Наутро после того, как Иван изложил ей свой план, она отправилась к любимой святой и молилась за мужа, просила за него и поставила свечку, чтобы все задуманное свер– шилось.
