Кирилл соврал. Интересно, как он будет выкручиваться перед отцом, когда тот за ней приедет? Хотя скорее всего письма отец конечно же не получил. Наверняка у Кирилла так все настроено, что даже письма, отправленные из сетевого почтового ящика, не дойдут до адресата. Мона не очень хорошо разбиралась в компьютерах, но за это короткое время успела уверовать во всемогущество Кирилла. И этот его трюк с якобы отправленной электронной почтой наверняка просто выдумка, шоу, очередной подлый обман. Все сделано, чтобы заставить ее поверить в предательство самого близкого человека.
– Угощайтесь, – графиня пододвинула девушке небольшое блюдце с домашним печеньем и разлила по тонким чашкам из костяного фарфора чай. Безупречно прямая спина, гордый профиль, изящные движения. Разве психопаты себя так ведут?
– А где ваши дети? Уже уехали? – делая глоток чая и беря одно печенье, поинтересовалась Мона. Печенье пахло корицей и кардамоном. Домом, уютом и Новым годом. Окончательно расслабившись, она откинулась на спинку и накинула на ноги теплый плед, лежащий на ручке кресла.
– Они приезжали буквально на один день поздравить отца с юбилеем и сразу же уехали. Очень заняты, им уже не до родителей, – вздохнула графиня, ставя чашку с чаем на столик и протягивая руку за печеньем.
– Они знают о том, что происходит? – спросила острожно.
– Нет-нет, что вы, – запротестовала она в свойственной ей мягкой и интеллигентной манере, – отец это святое и должен таким оставаться, иначе у них весь мир рухнет.
Некоторое время они помолчали, каждая думая о своем. Мона размышляла над словами графини и склонна была с нею согласиться. Ведь когда она буквально на несколько минут поверила Кириллу, что отец ее предал, ее мир действительно рухнул. Оказалось, что у нее просто нет другой точки опоры.
– А вы давно здесь живете? – полюбопытствовала, протягивая руку за очередным печеньем. Выпечка была божественной. Как и вся атмосфера. Хотелось сидеть здесь и болтать о пустяках.
– Несколько лет, – снова вздохнула графиня, – мы были вынуждены продать наше фамильное поместье после того, как дела пошли не лучшим образом. Я долго искала подходящий вариант, мне не хотелось лишний раз травмировать мужа. Этот дом показался мне наиболее удачным.
– Что это за место? – поинтересовалась словно невзначай.
– В каком смысле? – удивилась графиня.
– Ну, как оно называется?
– Разве вы не знаете? Перекресток Старого профессора, – мягко ответила Анастасия, – еще печенья?
– Да, – кивнула Мона, сама не заметив, как за короткое время съела почти все содержимое тарелки.
– Ешьте на здоровье, – улыбнулась хозяйка, – нет большей радости, чем ребенок с хорошим аппетитом.
Она легко поднялась и, шурша длинной серой шелковой юбкой, вышла из комнаты. Мона снова огляделась по сторонам и на секунду прикрыла глаза, прислушиваясь к треску дров в камине и ловя багряные отблески на лице.
Идеально. Когда она вырастет и станет взрослой, она купит себе дом наподобие этого и создаст в нем такую же атмосферу. Только в нем, естественно, не будет садиста, поднимающего руку на женщину. Мона посидела несколько минут с закрытыми глазами, с удивлением осознавая, что окончательно расслабиться ей не дает какая-то мысль. Картинка, видение, притаившееся на задворках сознания. Что-то не давало ей покоя. Что-то было не так. Но что именно?
Она встала и снова подошла к камину, еще раз внимательно осмотрела все фотографии, стоявшие на нем. Теннисист. Его лицо ей кажется знакомым, несмотря на то, что теннисом она не увлекалась. Мона взяла в руки фотографию и внимательно присмотрелась. Фото было безупречного качества – улыбающийся молодой человек, одетый в белую теннисную форму, целовал золотой кубок, здорово смахивающий на гламурную погребальную вазу. Длинные волосы, как и у отца, забраны в хвост. Парня нельзя назвать красавцем, но что-то в нем такое есть. До боли знакомое.
Девушка попыталась сконцентрироваться и вспомнить, где она могла видеть сына графини. Возможно, он что-то рекламировал? Какие-то часы? Часы, ну конечно же! Папа недавно купил себе часы, лицом которых был этот парень. Только заметно повзрослевший.
Внезапное воспоминание оглушило ее. Вздрогнув, Мона выронила рамку из рук, та с громким стуком свалилась на каменный пол. Стекло треснуло, фотография выпала, и в этот момент в комнату вернулась графиня, неся в руках тарелку, полную печенья.
Мона присела и, пытаясь собрать осколки, смущенно забормотала:
– Извините, мне просто так понравилась фотография, я хотела рассмотреть ее поближе.
Она схватила плотный лист бумаги, чтобы вставить его обратно в рамку, и уставилась на надпись, выполненную черными казенными буквами:
2003. Уимблдон.
Роджер Федерер.
– Правда мой сын красавчик? – счастливо улыбаясь, спросила Анастасия.
* * *
Мона не помнила, как она добралась до замка. Скомканно попрощавшись с графиней, боясь сказать лишнее слово, она вырвалась из дома, внезапно показавшегося мрачным и душным, и бросилась к себе. Ее переполняли холодная ярость и ненависть. К отцу, к Кириллу, но в первую очередь к самой себе.
Как же так могло случиться, что отец отправил ее в психушку? Может быть, она действительно больна, но не осознает этого? Или все-таки Кирилл сказал ей всю правду и отец отдал ее на растерзание с целью перевоспитать? Сделать удобной? Сдать замуж и перекинуть свои проблемы на какого-то чужого мужика и при этом ему плевать, что будет дальше с его дочерью?
Ворвавшись к себе в комнату, Мона, тяжело дыша, на секунду остановилась, сняла пуховик, бросила его прямо на пол, а затем, заорав и затопав ногами, принялась крушить все вокруг. Срывала дурацкие наряды с плечиков, кидала их на пол и топтала ногами, перевернула кресла, распотрошила кровать, выдвинула все ящики из комода и попыталась и их отправить на пол, но у нее ничего не получилось. Окончательно озверев, она принялась раскачивать шкаф, и в конце концов ей удалось обрушить его. Махина цельного дерева упала на кровать, сломав балдахин.
Отец никогда не любил ее. Никогда. Именно в этой правде она отказывала себе всю жизнь. Она была для него лишь частью его драгоценной Лясечки. Будь мама жива, возможно, все было бы по-другому, а так она, Мона, лишь воспоминание о том счастье, которое уже никогда не вернешь. Она – это горечь, переполняющая его сосуд, она осталась жива в то время, как Лясечка умерла. О, как, должно быть, он ее ненавидит!
Правда, и она подкачала – ни разу не дала ему повода гордиться собой и любить себя. Она дура, одна сплошная ходячая проблема. Она неудачница. Она даже материнскую покорность не сумела унаследовать. Зато она унаследовала характер своего отца. И она не позволит с собой так обращаться. Она не вещь, не рабыня, не слуга. Ее нельзя воспитывать, как нашкодившего котенка, нельзя делать удобной.
Почувствовав, как пот заливает глаза, девушка стащила с себя свитер и удовлетворенно огляделась по сторонам – комната напоминала жилье, по которому пронесся тропический смерч.
