— Ладно, тогда поговорим здесь. Ты давно из города приехал?
— Сегодня не выезжал. Был там вчера вечером. А что?
— То, что надо, узнал?
— Вот ты о чем? — Тон наместника сразу же изменился, что, естественно, не уклонилось от слуха боярина. — Знаешь, Всеволод Михайлович, бросил бы ты эту затею. У власти ныне грозный царь, хоть и молодой еще. Прознает он про заговор насчет клада, всех в пыточную избу, а из нее на плаху отправит, смертью накажет за такую измену.
Воронов подошел вплотную к наместнику и спросил:
— Ты струсил, Борис Владимирович, да?
— Как-то нет у меня особого желания подыхать.
— Значит ли это, что ты решил уйти в сторону?
— Да, Всеволод Михайлович. Ты уж не гневись, но не по мне эти игрища.
— Ты вчера с князем Дмитрием Ивановичем виделся?
— Виделся. Он отряд из Москвы ждет. К сокровищам охрана приставлена, все разложено по коробам, икона отдельно хранится.
— Надеюсь, ты ничего не сказал ему о нашем замысле?
— Окстись, Всеволод Михайлович! Ты что же, за последнего подлеца меня принимаешь? В деле участвовать не буду, но и слова о нем никому не скажу. Клянусь в том! — Он вытащил из рубахи нательный крест, поцеловал его.
— Смотри, Борис Владимирович. И помни, коли язык развяжешь, то и себе весьма худо сделаешь.
— Я все хорошо понимаю.
— Нет, ты послушай меня. Слово лишнее скажешь, сорвешь дело, а в пыточную избу все одно отправишься. А потом и на плаху вместе со всеми. Потому как я непременно сообщником тебя выставлю. Да ты таков и есть.
Наместник покачал головой.
— Зачем грозишь, боярин? Сказал же, никому ни слова. Мало тебе того?
— Теперь в самый раз. И покуда дело не закончим, в Тверь не езди.
— С чего это? Там моя семья.
— Потерпишь. А соскучишься, так пусть жена с сыном к тебе возвращаются.
— А коли князь Микулинский меня вызовет?
— Ему не до тебя. А коли вызовет, то не поспешай, сначала заезжай в Дубино.
— Не кажется ли тебе, боярин, что ты перегибаешь палку?
— А что мне делать, Борис Владимирович, когда люди, считавшиеся надежными, в последнее мгновение по норам, как крысы, прячутся? Приходится меры принимать. Я все сказал. Не провожай меня!
Раздраженный боярин покинул городок, но не отправился прямо в село, а обогнул озеро и заехал в Вербеж с другой стороны. Он остановился у ворот подворья купца Тучко.
Слуга проводил боярина в просторный дом.
Тучко поприветствовал Воронова и спросил:
— А чего ты такой смурной, Всеволод Михайлович?
— Будешь смурным! Заезжал я к Коновалову, тот отказался участвовать в деле.
— Как? — растерялся купец. — В последний миг?
— Да, испугался.
— Это очень худо, Всеволод Михайлович.
— Без тебя знаю. Ко мне приехал названый братец Меченого. Сегодня он должен о встрече договориться. А тут Коновалов назад сдает.
— То, что он на попятную пошел, не беда. Опасность в том, что он действительно может сдать всех нас. Не сейчас, после, когда клад у нас будет. А еще хуже, если до того. Тогда наместник отмоется, а нас всех потопит.
Воронов поднялся с лавки, на которую его усадил купец, прошел через горницу к окну, поглядел на улицу и спросил:
— Что предлагаешь, Петр Андреевич?
— У нас, боярин, выход один. Убрать наместника.
— Ты подумал, что сказал? Наместник — это тебе не холоп и не ремесленник, даже не купец. Тут большой шум будет.
Тучко кивнул и заявил:
— Будет, вестимо, коли наместник примет насильственную смерть.
Воронов посмотрел на Тучко и спросил:
— А как еще можно убрать его?
— Насколько я знаю, Борис Владимирович сердцем с детства хворый. Не единожды едва богу душу не отдал. Спасали лекари. А вот теперь они могут и не успеть. И опоздают наверняка, потому как звать их никто не будет.
— Ты понятней говори, купец.
— Куда же понятней, боярин? Надо ныне же ночью пробраться в дом наместника, где, кроме него, никого не будет. Слуга только, да и тот в коморке спит. Зайти тихо в опочивальню, накрыть голову Бориса Владимировича подушкой и подержать ее, пока он дергаться перестанет. Потом разложить все на места и уйти. А наутро все узнают, что помер наместник княжеский Коновалов Борис Владимирович. От сердечного приступа богу душу отдал.
— А не догадаются, что его того, удавили?
— Кто разбираться будет, Всеволод Михайлович? Особенно в такое время, когда все мысли князя Микулинского только о том, как клад на Москву переправить?
— А потом?
— Тем более. Похоронят наместника на третий день, да и, как говорится, концы в воду. Кто подумает, что он мог быть заодно с грабителями? Не только на него пальцем не покажут, но и на тебя, на меня. Меченый, вот кто виновник. Его и начнут ловить. Только не поймают. Опять пропадут золото да камни, но уже не на два века, а навсегда. Икону же надо вернуть на Афон.
— Это не тебе решать.
— Неужто грех такой на душу возьмешь?
Боярин усмехнулся и заявил:
— Ты вот тут спокойно расписывал, как человека жизни лишить, а о грехе с меня спрашиваешь.
— Это разные вещи.
— Так ты на Страшном суде скажешь.
— Так как насчет наместника? — спросил купец.
«Грех грехом, суд судом, а вопрос требует решения. Прав Тучко», — подумал боярин и проговорил:
— Согласен. Коновалова следует убрать, причем именно так, как ты сказал. Но кто это сделает? У меня таких людей нет.
Купец вздохнул и сказал:
— Что ж, придется мне.
— Тебе? — удивился боярин.
— Поручить кому-то, даже если есть такие люди, неосмотрительно будет. Посему придется самому, но, боярин, я человек торговый и просто так, задарма ничего не делаю.
— Ты же получишь долю с клада! — воскликнул Воронов.
— Я ее и так получил бы.
— Сколько ты хочешь сверх того, прямо сейчас?
— Десять гривен.
— Целый рубль? Не дорого ли ты оценил голову наместника паршивого городишки?
— Нет, вовсе не дорого. По-моему, в самый раз будет.
Торговаться не имело смысла. Воронов знал, что Тучко не уступит ни копейки. Посему он достал мошну, которую всегда держал при себе, отсчитал сотню серебряных монет, на которых был изображен всадник с копьем, передал их купцу.
