— Ну-ну! Езжай. Семье ни слова.
— Конечно, брат. Увидимся!
— Может, и увидимся.
Горин уехал. Вернулась семья. Жена Пурьяка села рядом с ним на скамью и спросила:
— Почему твой брат у нас не остался и зачем приезжал?
— Это не твоего ума дело, Любава. Хозяйством занимайся.
— Не хочешь говорить? А хозяйство у меня в порядке.
— Подавай на стол.
После ужина Любава вышла во двор. Пурьяк подозвал сына и спросил:
— Василий, как там наш конь?
— А что с ним будет? Стоит в стойле. Ячмень я ему давал, воду. — Сын гробовых дел мастера с удивлением взглянул на отца и спросил: — А ты куда-то собираешься?
— Собираюсь. А вот куда, знать не след никому.
— Но матушка спросит.
— Скажешь, отец не сказал.
— Ладно.
Любава уже стояла в сенях и слышала этот разговор.
Она подошла к мужу и спросила:
— Далеко ты наладился, Козьма?
— Лишние вопросы задаешь, жена.
— В лес?
Любава, конечно, была в курсе того, что ее муж промышлял не только гробами.
— Не твое дело. Замолчи и постели постель.
— Так я не пойму, ты уезжаешь или ложишься спать?
— Делай, что сказано.
Любава застелила постель, отправила сына с дочерью спать, легла рядом с мужем, обняла его. Пришлось Пурьяку утешать ее, иначе не отстала бы.
Через час после полуночи он поднялся. Проснулась и жена.
— Тебе пора ехать? — спросила она.
— Да.
— Собрать что-то в дорогу?
— Не надо, спи.
— Надолго хоть уезжаешь?
— Нет. К утру дома буду.
Пурьяк оделся, прошагал в конюшню, на ощупь сноровисто оседлал коня, вывел его во двор, привязал к городьбе и обошел свой починок. Он имел звериный нюх и острое зрение. Но сколько ни напрягался, ничего лишнего в ночи не услышал и не увидел.
Пурьяк вытащил из-под крыльца саблю, закрепил ее на поясе. В голенища сапог опустил ножи. Потом он запрыгнул в седло и направил коня к воротам.
За ними всадник повернул влево. Далее конь пошел сам. Он хорошо знал дорогу. Чуть позже хозяин повернул его от леса и повел по тропе, тянущейся между лесным болотным массивом, именуемым Черным, и Гиблой рощей.
У обгоревшего расщепленного дуба Козьма остановился, огляделся, прислушался. Потом он провел коня в балку, где росли молодые березы, там спешился с коня, поводья кинул на ветви. Пурьяк лег на склоне, откуда мог видеть дорогу, идущую от города, поле, опушки леса и рощи.
Лежал он недолго. Вскоре слух его уловил шелест травы, фырканье жеребца.
Вскоре на поляне появился всадник. Он не гнал коня, ехал спокойно, тоже осматривался.
Пурьяк издали узнал боярина Воронова. За ним никого не было. Один ехал, как они и договаривались. Вот только зачем?
Воронов остановил коня у дуба, опять огляделся и пробубнил себе под нос:
— Неужели не придет? Испугался он?
— Кто испугался, боярин? Козьма Пурьяк? И кого? Не тебя ли?
Воронов вздрогнул и заявил:
— Фу ты, леший, испугал-то как!
— А ты не бойся, боярин. Коли зла не держишь, подлости не удумал, то и страшиться нечего.
— Да не меня ты испугал, а коня. Видел, как он дернулся?
— Молодой еще. Слезь. Не след мне с тобой снизу вверх речи вести. Здесь и сейчас нет вельможи и простолюдина.
Боярин соскочил с коня, привязал его к дубу. Жеребец вел себя беспокойно.
К нему подошел Пурьяк. Он погладил коня по загривку, что-то шепнул ему на ухо, и тот успокоился.
Боярин очень удивился этому и спросил:
— Ты что ему сказал-то?
— Это наше с ним дело. Говори, зачем звал.
— На разговор звал. Он будет очень серьезный.
Пурьяк кивнул и заявил:
— Тогда, чтобы разговор этот не закончился, даже не начавшись, поведай-ка мне, Всеволод Михайлович, кто донес тебе, что Меченый — это я?
— Не могу, Козьма. Это не моя тайна.
— А чья? Ведь не князя Микулинского! Тот уже извел бы всю мою семью, если бы узнал об этом.
— Не князя. Микулинский считает, что Меченый — это Брыло.
— Чья тайна?
— Не могу сказать, Козьма, не проси.
— Воля твоя, боярин. Но тогда и разговора у нас не будет.
— Вот ты меня в испуге попрекнул, а сам не боишься, что семью твою и без князя извести могут?
Пурьяк повысил голос:
— Грозишься?
— Вынуждаешь.
Козьма усмехнулся и проговорил:
— А что мне пугаться? Ты сейчас держишь своих людей у починка? Наказал им, чтобы они брали Любаву и сына с дочерью, если ты в такое-то время не вернешься, да? Грозный ты человек, боярин. Однако твои люди вернут мне семью, как только прознают, что тебе грозит лютая смерть. Ты же сейчас у меня в руках.
— Не с того мы разговор начали, — сказал Воронов.
— Верно. А чтобы серьезно говорить, скажи про доносчика. Кто это?
— Ладно, но обещай, что не тронешь его, покуда…
Главарь шайки оборвал боярина:
— Мне решать, что делать с продажной собакой. Кто?
— Микола Лосев, — выдохнул Воронов.
Пурьяк крайне удивился.
— Микола? Кум мой, который прежде работал у купца Дмитрия Прохоровича Сыча?
— Он самый и есть, Козьма.
— Ты брешешь.
— Нет, правду сказал.
— Побожись.
— Христом богом клянусь! — Боярин перекрестился.
— Как же это он? Ведь столько лет вместе. Он служил Сычу верой и правдой. Мой кум, крестный Васьки. Как мог? Поймали на чем? Заставили? — проговорил Пурьяк.
— Нет. Сам ко мне пришел. Обидел ты его, Козьма, когда добычу делил. А ему надо было на приданое дочери.
— Поэтому он меня и сдал?
— Не только. Лосев понял, что рано или поздно ты бросишь свою шайку. Наберешь добра побольше и уйдешь к литвинам или полякам.
— Это тоже он сказал?
— Да. Бросит, мол, нас всех Козьма, не поведет всю братию за пределы Руси. А что тогда нам делать? Загибаться на болотах? Дорога из лесу закрыта будет. Да и коли выйдем, то все одно под топор палача угодим. Попросил заступничества. Я обещал, что никто ни Миколу, ни семью его не тронет, коли он будет доносить на тебя. Так узнал, что Меченый — не Игнат Брыло, а ты, гробовых дел мастер Козьма Пурьяк, хорошо известный по всей округе.
