– Уже говорил, – мотнул головой Падаганг. – Предлагал и себя, и тебя. Он не будет сражаться. Он сказал, что вандил не сражается со скотом. Он режет его. И добавил, что его воины убьют нас в тот же миг, когда мы обнажим оружие. А если мы его не обнажим, то проживем чуть дольше. Сначала они съедят девчонку.
Гледа стояла, стиснув рукоять меча, и думала лишь об одном, что одна из тех костей, на которых она стояла, могла оказаться костью ее брата. И что всякая смерть ужасна, но самое ужасное в том, что ее брату суждено было погибнуть именно так, послужив пищей этому зверью, которое все еще держало в руках какое-то оружие, но утратило даже тень сходства с людьми. Она даже перестала слушать, что говорил Падаганг, поэтому, когда ее отец выдернул из ножен меч и пошел на галдящую толпу чудовищ, тут же оказалась рядом, и не услышала от Торна ни единого слова. И уже чуть позже, когда началась схватка, и она поняла, что из-за башни вылетели их спутники и врубились в визжащую толпу людоедов с тыла, слух к ней вернулся, но лишь для того, чтобы она могла слышать вопли умирающей мерзости в человеческом облике.
Схватка еще продолжалась, когда она вслед за Торном метнулась в полуобрушенный проем и среди вони и крови нашла на куче можжевеловых ветвей едва живого Макта. У того не было одной руки и сил даже на удивление. Когда его вынесли на воздух, он не мог говорить и попросил воды.
– Свет, – прохрипел Макт, напившись и загораживая лицо культей. – Отвык от света. Ты представляешь, отец? Они сожрали мою левую руку. Сказали, чтобы я сам выбрал, с чего начнут… Представляешь? Ту самую руку! Не хмурься, я давно простил тебя, просто не знал, как к тебе подойти. Гледа! Представляешь? Они сожрали мою руку!
– Я едва не опоздал, – глухо обронил Торн.
– Все хорошо, – рассмеялся Макт. – Левая рука. Ерунда. Я правша. Сестренка!
– Мама погибла, – прошептала Гледа, и Макт осекся.
– У нас потерь нет, – подошел к Макту, протирая меч, Друкет. – Святые боги, как ты продержался, парень?
– Этот Мабок, – Макт с трудом сдерживал слезы… – любил поболтать. Он каждый вечер разговаривал со мной. Поэтому меня оставили… напоследок. Подожди, Друкет. Мне нужно отдышаться.
– Все будет хорошо, – прошептал Друкет, поворачиваясь к Торну. – Жаль только, что этот Мабок убежал. Ринулся прочь, едва началась схватка. Почувствовал, что дело плохо. Ничего, такого здоровяка легко будет найти. Я рад, что твой парень жив, Торн. И я не могу себе простить, что не нашел его раньше. Не могу.
– Он жив, – прошептал Торн, покачиваясь из стороны в сторону, – мой сын жив!
– Жив, – согласился Друкет. – Твой сын отличный парень. Весь в отца. Тебе есть чем гордиться. Мы говорили с ним о тебе. Но что-то не так…
– Что не так? – застыл Торн.
– Не могу пока понять, но чувствую… – проговорил Друкет, и вдруг метнулся в сторону.
Гледа замерла. Время снова стало тягучим и неповоротливым. Но даже в этом медленном времени происходило что-то настолько стремительное, что Гледа не могла противостоять ему. Она могла только видеть. Короткую стрелу, летящую ей в грудь. Такую же стрелу, летящую в грудь Макту. Одну на двоих радость на лицах Андры и Фошты, которые уже оказались верхом. И меч Друкета, который странным, невозможным образом отбивает стрелу, предназначенную ей, и принимает вторую стрелу в собственное сердце.
Раздался топот копыт мчащихся прочь всадниц и шум падения почти мертвого тела.
– Брет, – прохрипел Друкет, схватившись за грудь. – Подойди.
Побледневший Брет встал над умирающим.
– Возьми медальон у меня на груди, – забулькал кровью Друкет. – Но не открывай до тех пор, пока не подойдет человек, который попросит тебя об этом. Он… скажет, что там. И потом… слушай этого человека. Он придет… скоро… И вот еще… – Друкет задергался, изогнулся и выдернул из-за пояса сверток. – Отдашь ему. И уходите, уходите отсюда. Бойтесь женщину с худ…
– Умер, – прошептал Торн.
Гледа пошатнулась, и упала бы, если бы Соп не схватил ее за плечи. Все это – Белая башня, растущая из костей и крови, близкий лес, брат с отрезанной по локоть рукой и перетянутыми в коленях ногами, заплаканный отец, молчаливые друзья – все это вдруг навалилось на нее сильнее, чем тяжесть на исходе карниза над бездной. Сил у нее не осталось.
– Ненавижу, – процедил сквозь зубы Торн, закрывая глаза Друкету. – Ненавижу тебя, Бран Вичти. И твоих слуг. И жатву. И всю эту погань, что убивает нас! Как я мог… Почему мне кажется, Друкет, что я тебя знал? Почему мне кажется, что я уже часами и днями беседовал с тобой? Я ведь увидел тебя в первый раз.
– Он умер, папа, – прошептала Гледа, глядя на вытянувшегося на камне и кажущегося обычным, не слишком широкоплечим исанцем – воина.
– А ведь он один положил не менее полутора десятков этой погани, – заметил Хельм, придерживая за плечи Брета, которого начала бить мелкая дрожь. – Если бы я не боялся тебя обидеть, Торн, то сказал бы, что он был ничем не хуже тебя. Надо бы его похоронить.
В отдалении раздался грохот, звук горного обвала.
– Еще кому-то не повезло, – мрачно заметил Хельм, поворачиваясь к пропасти.
– Или наоборот, – почесал окровавленной рукой нос Скур.
– Всадник! – вытаращил глаза Вай.
– Хода! – заорал Соп, едва не уронив Гледу.
Бледный, исхудавший, но живой к башне торопил коня Хода.
– Ну что? – закричал он еще издали. – Я успел или нет? У меня с собой помилование для всех! Все еще живы?
– Нет, – прошептал, размазывая слезы по щекам, Брет.
– Я с вами! – нашел взглядом Гледу Хода. – Неужели этого мало для радости?
– Мало, – прошептала Гледа.
– Есть еще, – вдруг подал голос Макт. – Я не забыл. Все забыли, а я не забыл. Гледа. Поздравляю тебя. Сегодня тебе исполнилось семнадцать.
Глава двадцатая. Накома
«Скрытое разглядишь, оглянувшись …».
Пророк Ананаэл
Каменный завет
Укол в сердце Хопер почувствовал еще у Хайборга, когда лишился книги. Ставшая уже привычной боль, словно он и не вставил в собственную плоть второй спасительный камень, начала подступать к нему уже через десяток лиг. Но опрокинулся во тьму и заскрипел зубами от стократной боли, пронзившей почерневшую уже за локоть руку, он лишь через несколько дней, когда уже казалось, что предчувствие развеялось, не воплотившись. Торопя лошадь по Гебонскому тракту на запад, Хопер словно упустил главное. Он успел привыкнуть к отчаянию на лицах израненных воинов и изможденных беженцев, к тяжелому запаху гнилых ран, отметил напряженное и тревожное молчание над дорогой, но не понял, что это молчание и есть предвестие еще больше беды. Даже плач не раздавался над разномастным обозом. Молчали уходящие на восток, молчали немногие спешащие на запад, молчали серые скалы, не отзываясь острыми гранями порывам ветра, молчали кроны величественного леса, который раскинулся если не до горизонта, то уж точно до сияющих белым молочных пиков. Тишина забивалась в горло, в нос и в уши, словно лежалая пакля. Негромко посвистывали тележные оси, дребезжали жестяные обода колес, всхрапывали и постукивали копытами лошади, но все эти звуки жизни не разбавляли воцарившееся над дорогой тревожное бесчувствие, а словно увешивали его дешевыми украшениями. Сутью его было неуклонное движение тысяч человеческих тел навстречу собственной гибели, потому что гибель была всюду, куда бы ни уходили они от накатывающей на них беды, а зовом – звон в ушах после тяжкой работы и бессонной ночи. Соединял одно с другим невидимый, но липкий ужас. И именно в этот звон и в этот ужас Хопер погрузился с головой, едва тьма заволокла его взгляд.
