– Два с половиной.
– Без разницы. Это войдет в анналы волоковецкой журналистики. Ты будешь легендой, о тебе будут слагать песни.
– Скорее анекдоты.
– Я поспешу разнести эту сенсационную новость по всему городу.
– Разноси, разносчик, – усмехнулся Андрей.
Они сидели в курилке. За окном синело небо. До конца рабочего дня оставалось еще так много времени, но работать не хотелось ни Андрею, ни Лехе. Хотелось сидеть здесь и болтать.
– И какие задания он тебе будет давать, интересно? Заговор против губернатора? У нас же здесь ничего не происходит. Новостей нет.
– Понятия не имею. Леха, это все заглохнет через неделю или две. Новиков наиграется и уволит меня. Или сделает так, чтобы я сам уволился. Как с Рафаиловым.
– Рафаилов, кстати, передавал тебе привет и сказал, что считает тебя очень способным молодым человеком.
– А ты его где видел?
– Ну так, – смутился Леха, – шел мимо «Зеркала», дай думаю, зайду, проведаю бывших коллег.
– Да ладно, рассказывай. На работу просился?
– Обмолвился парой слов на эту тему. Андрюха, рыба ищет где глубже, а человек – там, где зарплату платят вовремя.
– И что они?
– Обещали подумать. Но просили передать, что хотели бы с тобой поговорить.
– Кто просил? Рафаилов?
– Сухарев. Но Рафаилов это слышал и не возражал.
– Рафаилов – хитрый старый жук.
– Андрей, сходил бы ты к ним. Я думаю, тебе сразу дадут ставку. А там и меня подтянешь.
– Я подумаю.
– Да что тут думать? Здесь ловить нечего. Новиков гробит газету и угробит ее еще до конца лета. Мы оба останемся без работы. Ладно, Оврагова пойдет в какую-нибудь заводскую многотиражку, а мы с тобой все-таки квалифицированные специалисты.
– Будем посмотреть.
Андрей встал и потушил сигарету о край пепельницы.
– Новиков хочет, чтобы я написал про психдиспансер.
– С Сальниковой же было интервью недавно, в феврале, что ли. Оврагова брала.
– Он хочет не интервью, а типа репортажа. О жизни психов.
– Он думает, что это кому-то интересно? – поморщился Леха.
– Да. Леха, он думает, что это будет кому-то интересно. Пойду к психам. А то во всех этих госучреждениях имеют привычку заканчивать рабочий день сразу после обеденного перерыва. Пожелай мне ни пуха.
– Ни пуха, – сказал Леха.
– К черту, – ответил Андрей и вышел из курилки.
Глава 37
Когда-то в этом здании жил кладбищенский сторож. Потом здесь была лыжная база. Трасса начиналась сразу за кладбищем, и лыжники шутили, что после пятикилометровой дистанции можно отправляться на отдых прямиком в могилу. В конце восьмидесятых лыжную базу расформировали, а лыжи несколько лет грудой лежали прямо перед зданием – их потихоньку растаскивали, но, кажется, не для того, чтобы на них ездить, а на растопку, на ограды. Дом несколько лет стоял заброшенным, с выбитыми стеклами. Иногда в него залезали мальчишки – играть в карты. Редкие прохожие использовали дом, чтобы спрятаться от дождя или справить большую нужду.
В начале девяностых, когда церковь открывала в Чурове приход, дом решили передать под часовню. Верующие устроили субботник – дом отремонтировали, покрасили, вставили новые стекла, и раз в неделю и по праздникам здесь стали проводиться богослужения. Поскольку у местных жителей не было привычки к словам «церковь» и «часовня», дом, где проводились богослужения, стали называть просто «синий дом».
Батюшка приезжал из Новгорода, пока в конце девяностых не было принято решение назначить на служение в Чурово отца Константина.
Отцу Константину было немного за тридцать, звезд с неба он не хватал, но и, что называется, экологии тоже не портил. Место свое знал, дело свое выполнял прилежно, хотя и без особого рвения. Инициативы никогда не проявлял, но на запросы прихожан отзывался. Ходил на крестины, освящал новые магазины – и постепенно стал полноценным, уважаемым членом местного общества.
Поэтому он совершенно не удивился, увидев Лупоглазого в своем кабинете, отделенном перегородкой от зала, где проводились богослужения. Раньше здесь происходила выдача лыж спортсменам, а теперь батюшка поставил стол, холодильник, телефон, телевизор – словом, обустроил себе вполне уютный офис. Здесь он читал, отдыхал и вел нехитрую бухгалтерию прихода.
Когда Лупоглазый попросил принять у него исповедь, отец Константин попросил Лупоглазого прийти в воскресенье, чтобы совместить исповедь с причастием. Однако Лупоглазый настаивал, и отец Константин уступил.
В принципе, исповедь полагалось принимать, накрыв исповедуемого епитрахилью и стоя перед аналоем. Отец Константин посмотрел на Лупоглазого и решил, что достаточно будет, если они просто поговорят, сидя в кабинете. Лупоглазый не возражал.
Отец Константин предполагал, что Лупоглазый – какой-то бывший начальник из партийных. Он его несколько раз видел на службах, он всегда держался в тени, в дальнем углу, у стены. Каждый раз в его присутствии отец Константин чувствовал себя немного скованно, хотя, пожалуй, и сам не отдавал себе в этом отчет.
Он предложил Лупоглазому сесть и начать.
– Готов ли ты к исповеди? – спросил он.
– Готов.
– Для того чтобы подготовиться наилучшим образом, рекомендуется взять ручку, бумагу и составить список своих грехов.
– Я помню все свои грехи, – ответил Лупоглазый. – Скажите мне о тайне исповеди.
– Конечно, исповедь – это таинство, – ответил батюшка, – все, что ты скажешь, останется здесь.
– Есть ли какой-то нормативный документ, который обязывает вас хранить тайну исповеди?
Батюшка не без труда вытащил из памяти полузабытое название и дату.
– Номоканон при требнике 1662 года. Но случаи разглашения тайны исповеди практические неизвестны. Так что ты можешь не…
Отцу Константину стало любопытно. В каких грехах перед ним будет исповедоваться этот пенсионер? В том, что опоздал на партсобрание? А может быть, наоборот, в том, что подписал письмо в районную газету с осуждением Солженицына? Он давно заметил, что среди неофитов самыми рьяными верующими становились бывшие убежденные коммунисты. Природа не терпит пустоты. Вакуум веры требовалось чем-то заполнить.
– Каким будет наказание, если вы нарушите тайну исповеди? – спросил Лупоглазый.
– Запрет в служении, – ответил отец Константин, – вы не бойтесь, я…
– Я и не боюсь, – глухо ответил Лупоглазый.
– Вы исповедуетесь впервые?
– Да.
– Первая исповедь, во сколько бы лет вы ее ни совершили, считается генеральной. На ней нужно признаться Господу во всех своих основных, смертных грехах, даже если их перечисление займет немало времени.
