Прошло немного времени, прежде чем Держащий-за-Руку забрал у меня законную добычу и увел на Железные облака. Может быть, полчаса, а может, и четверть. Я никогда не умел, да и не пытался балансировать на той грани, которая нужна палачам: когда боль уже невыносима, но человек продолжает жить. Мне нужны были кровь, музыка боли и ощущение угасающей жизни под пальцами.
Я давно смирился, что лекарства от моего безумия не существует. Все, что мне оставалось, — терпеть, приносить ему жертвы и ждать того мгновения, когда я перестану быть нужным.
Когда я вернулся на причал, у которого терпеливо дожидался шлюп, закат догорел. Светло-синяя полоса обозначала то место, где скрылось солнце, а остальной купол неба был черен и искрился звездами. Единственный небольшой фонарь, освещавший причал, не был им достойным соперником, он казался тусклым и каким-то смущенным.
Пахло морской солью и водорослями, и от этого запаха — чистого, отчетливого — закружилась голова. Казалось, что в подвале я не провел жалкий час, а прожил всю жизнь и только теперь выбрался наружу.
Каждый раз, повторяя этот путь, я испытывал те же ощущения и знал: дело не в стенах Мертвой Головы. Просто обретенное в пыточной сладкое ощущение свободы делало краски ярче, запахи — четче, а ощущения — приятнее.
Пока мы плыли к берегу, из-за прибрежных скал выползла на небо луна, затмив сияние звезд. Большая, желтая, по контуру она сейчас отчетливо отливала красным. Такой ее вид многие называли зловещим и утверждали, что красная луна предвещает беды.
Я в это не верил: точно знал, что краснеет луна не в предупреждение грядущего, а в память о прошедшем. Красной ее делает пролитая кровь.
Во дворец я вернулся умиротворенным и почти счастливым. До сих пор я даже не осознавал, сколь многое накопилось в душе: привычно разделял свои мысли и мысли, навязанные безумием, загонял последние в глубокие норы, не позволяя выползти на поверхность. А сейчас, когда их не стало, вдруг ощутил невероятную легкость бытия.
Не хотелось упускать такой прекрасный вечер или тратить его на пустяки, поэтому, вымывшись и сменив одежду, я отправился в Верхний дворец. В Мертвой Голове я смыл с себя чужую кровь, да и одежду вроде бы не запачкал, но все равно запах каземата, казалось, накрепко прилип к вещам и коже, а осквернять им те стены не хотелось.
К счастью, Рина была одна и не спала; она сидела в кресле и осторожно листала какую-то большую книгу, лежащую у нее на коленях.
— Привет! — При виде меня девушка искренне и светло улыбнулась, и я не удержался от ответной улыбки.
Пожалуй, прийти сюда было самым верным решением, которое я мог принять этим вечером.
— Привет. Не помешаю? — спросил я вежливо. Она качнула головой, я вошел в комнату и аккуратно прикрыл за собой дверь. — Я не с пустыми руками. Подумалось, что раз ты по моей вине временно осталась без инструмента, то согласишься принять вот этот.
Выражение лица Рины стало удивленным, если не сказать — ошарашенным. Она отложила книгу на стол, приняла из моих рук лиру, бережно укутанную в плотную ткань. Осторожно развернула, будто мать, распеленавшая ребенка, невесомо коснулась струн, приласкала отполированные тысячами прикосновений изгибы ручек, корпус. Нежно, бережно; я следил за ее пальцами, как завороженный.
— Чья она? — спросила девушка, подняв на меня взгляд.
— Твоя, — я пожал плечами.
— Нет, чья она была? Она ведь явно не новая.
— А это важно? — спросил я напряженно.
Рина окинула меня растерянным взглядом, неопределенно пожала плечами.
— Мне просто любопытно, я не ожидала, что это секрет. И неловко ее принять, она слишком хороша и, наверное, стоит огромных денег, больше, чем любая новая…
— Не думай об этом, — я недовольно скривился. — Ее прежнему хозяину она никогда уже не понадобится. Но он бы предпочел, чтобы она звучала, а не сохла на дне сундука.
— Он… умер? — неуверенно спросила девушка, глядя на меня с настороженностью. — Тот человек? И он что-то для вас… для тебя значил?
— Да — на все вопросы, — отмахнулся я. — Сыграй, пожалуйста. Она слишком давно молчит. Ах да, и вот еще, едва не забыл! — Я достал из кармана и протянул Рине помятый конверт из вощеной бумаги, в котором были запасные струны. — Извини, что он так выглядит, я как-то не подумал…
— Нет, не надо извиняться! Все замечательно. — Девушка качнула головой и принялась устраивать лиру на коленях. Проверила натяжение струн, бросила на меня странный взгляд, но ничего не сказала. Через несколько мгновений комнату наполнила негромкая музыка, а после к ней присоединился голос даны.
Лира лежала без дела уже давно, я и вспомнил-то о ней по чистой случайности. И сейчас был рад, что пересилил себя, достал инструмент из сундука и отдал его в достойные руки. Это оказалось совсем не так страшно, как чудилось поначалу: с новыми струнами она звучала иначе, чем мне помнилось, а в тандеме с глубоким женским голосом и вовсе была неузнаваема.
Я расслабленно откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Казалось, что освобожденная от тяжелых мыслей и навязчивых желаний часть сознания заполняется сейчас чистыми, теплыми звуками музыки. И это было такое же изумительное ощущение, как первый глоток свободы; а может, даже лучше. Я чувствовал себя кувшином, из которого выплеснули прогорклое старое масло, тщательно отмыли до полного исчезновения запаха, а теперь наполняли прекрасным молодым вином.
Все-таки замечательный сегодня выдался вечер…
— Ив, а откуда ты знал моего отца? — спросила Рина через некоторое время, когда было решено прервать музыкальный вечер и немного промочить горло, благо напитки и фрукты в комнате были всегда.
— Он помог мне с принятием одного очень важного и трудного решения, — проговорил я рассеянно. — А что?
— Я примерно так и подозревала, — медленно кивнула дана. — Я недавно вдруг поняла, что почти ничего о нем не знаю. Не знаю, как он жил до того, как встретил мою мать, не помню, где мы жили все вместе, пока она не умерла. Да я даже не знаю, сколько ему было лет! Он не успел ничего рассказать перед смертью — чернокровие заметили слишком поздно. Может быть, на самом деле у меня где-то есть дом? Свой, настоящий…
— Я попробую выяснить, — пообещал я Рине, намереваясь озадачить этим вопросом Даора. Не думаю, что его людям будет сложно навести справки. — Что до возраста, на момент нашей встречи Айрику было около сорока пяти, а было это двадцать один год назад.
— Ты так точно помнишь? — удивилась Рина.
— Еще точнее, даже луну могу назвать, — я пожал плечами. — Увы, память у меня очень хорошая.
Девушка быстро глянула на меня, но, к счастью, уточнять, почему «увы», не стала.
Надо внимательнее следить за языком, слишком я расслабился на радостях…
— Ив, а можно я еще один вопрос задам? — тихо проговорила она через несколько секунд. — Только не сердись. Как тебя зовут на самом деле и почему ты не любишь это имя?
