Вид сверху. Два слона тянут за веревку, чтобы подтащить к себе лоток с пищей. Они должны потянуть одновременно; в противном случае веревка просто выскочит из проушин, оставив их с пустыми хоботами.
Тем лучше для нас. Со слонами и без того работать опасно, а уж с рассерженным слоном никто из нас не хотел бы иметь дело!
Телесная эмпатия
Когда Майкл Джексон показывал своего девятимесячного ребенка с балкона четвертого этажа отеля, демонстрируя его публике, свесив через перила балкона, и неловко держал при этом брыкающегося мальчишку в одной руке высоко над землей, в толпе фанатов раздавались не только восторженные, но и испуганные крики. Люди боялись, что певец уронит малыша, голова которого почему-то к тому же была закрыта полотенцем. Сцена выглядела дико и была выходкой знаменитости в своем амплуа, которую специалисты по борьбе с насилием над детьми единогласно осудили.
Но почему такое поведение нас задевает? Ведь это не наш ребенок! Мы реагируем на происходящее таким образом из-за способности, на которую до недавнего времени наука практически не обращала внимания: благодаря эмпатии. И я в данном случае не имею в виду эмпатию как сочувствие, которое побуждает нас помогать другим. Здесь речь идет о более общем и фундаментальном чувстве, определяющем наше отношение к окружающим. Когда французский философ XVI в. Монтень говорил о стеснении в груди и першении в горле при звуках чужого кашля, он точно описывал эмпатию — за несколько столетий до появления этого термина. Эмпатия — это выражение связи на телесном уровне. Если бы мы прочли о том, как Джексон обращался с младенцем, в газетах, то, возможно, просто пожали бы плечами над его неосмотрительным поступком, но мы наблюдали эту сцену своими глазами по телевизору. Все видели, как высоко расположен балкон, и обратили внимание на то, как неловок отец и как сильно брыкается малыш. Самоотождествление заставило каждого из нас почувствовать, будто мы сами держим младенца и ощущаем сопротивление его тельца. Нам пришлось пережить эту ситуацию на телесном уровне, а потому шок оказался гораздо сильнее, чем мог случиться от любого словесного описания.
Тело реагирует автоматически. Так, фильм «Король говорит!»
[78*] был бы чудовищно скучным, если бы зрители не могли идентифицировать себя с героем. Кому какая разница, как будет произнесено то или иное слово: быстро, медленно или вообще никак? Только самоидентификация с королем позволяет каждому из нас на себе ощутить его проблему — так, как если бы он сам страдал дефектом речи. Зритель сидит на краешке кресла и готов произносить за героя слова, как бы подталкивая к действию, — точно так же, как мать при кормлении малыша с ложечки сама совершает жевательные движения, а на школьном представлении беззвучно проговаривает за ребенка каждое слово, которое он должен произнести со сцены. Такой чудесной способностью — вселяться в чужое тело — обладает каждый человек без исключения.
Говоря языком нейробиологии, мы активируем в собственном мозгу нейронную репрезентацию моторной активности, аналогичной той, что видим или ожидаем у других. Тот факт, что мы делаем это неосознанно, был проверен на восприятии человеческих лиц с различным выражением, появляющихся на экране компьютера. Даже если время, когда показывается картинка, слишком мало для сознательного восприятия (испытуемые при этом уверены, что разглядывают пейзажи), лицевые мышцы все же приходят в движение; настроение испытуемого тоже меняется в зависимости от выражения демонстрируемого лица. Нахмуренное лицо вызывает грусть, улыбка — радость. Шведский психолог Ульф Димберг, проводивший это исследование, рассказывал мне о том, как трудно было опубликовать первые результаты и какое противодействие они встретили в начале 1990-х. Сегодня, задним числом, после многочисленных подтверждений наблюдений Димберга, это кажется абсурдным. Но в то время эмпатию рассматривали как сложное умение, контролируемое корой мозга. Считалось, что мы принимаем решение проявить эмпатию и делаем это на основе сознательной симуляции: мы будто умышленно ставим себя на место другого человека и представляем, как чувствовали бы себя в его положении. Эмпатию рассматривали как когнитивный навык. Сегодня мы знаем, что этот процесс и проще, и автономнее. Дело даже не в том, что мы его не контролируем (дыхание тоже осуществляется автоматически, но мы его все-таки контролируем), просто наука рассматривала эмпатию в совершенно неверном свете. Эмпатия появляется на основе бессознательных телесных связей, в которых задействованы лица, голоса и эмоции. Человек не может решить, быть ему эмпатичным или не быть; он эмпатичен по определению.
Правда, мы действительно способны поставить себя на место другого человека даже при отсутствии всяких телесных сигналов (скажем, когда читаем в книге о переживаниях героя), но суть эмпатии составляет не это. Чтобы разобраться в ней, посмотрим, как все начинается. Вот малышка разревелась в голос, оттого что ее подружка упала и плачет; вот маленький мальчик смеется от души вместе со взрослыми над рискованной шуткой, явно недоступной пониманию ребенка. Эмпатия берет начало в телесной синхронизации и общности настроений. Сложные ее формы, основанные на воображении и проецировании, вторичны и вырастают уже из этого.
Примерно в то же время, когда проводилось упомянутое знаковое исследование, ученые в Парме (Италия) открыли зеркальные нейроны. Эти нейроны активируются не только при любом действии (к примеру, человек протянул руку за чашкой), но и при виде другого человека, протягивающего руку за чашкой. Зеркальные нейроны не делают различий между нашим собственным действием и действиями остальных; таким образом они как бы позволяют одному организму ощутить себя в шкуре другого. Неудивительно, что их открытие было объявлено таким же прорывом в психологии, как открытие ДНК — в биологии. Эти нейроны объединяют людей на телесном уровне — вот почему мы все почувствовали тревогу, увидев, как Джексон держит своего малыша над пропастью, и почему при просмотре фильма «Король говорит!» у всех в зале шевелятся губы.
Такое открытие прекрасно согласуется с самыми ранними описаниями эмпатии, связанной с эстетическим восприятием. Почему, скажем, мы с удовольствием смотрим балет? Был бы он так же приятен эстетически, если бы по сцене в той же хореографии прыгали резиновые покрышки? Была бы опера столь же захватывающей, если бы актеры не пели, а выражали свои чувства игрой на банджо или аккордеоне, исполняя серенады и желая передать чувство ревности? Сомневаюсь. Наблюдая балет, мы вселяемся в тела танцоров, делаем каждый шаг и пируэт вместе с ними. Один танцор бросает другого в руки третьего, и на мгновение мы с вами тоже зависаем в воздухе. Поскольку зрители во время представления «живут» на сцене, неудачный прыжок тоже вызывает мгновенную реакцию. Если бы эмпатия имела когнитивный характер, можно было бы ожидать паузы (пока зрители думают: «Как такое могло случиться?» или «Она не ушиблась?»), но мы охаем и ахаем даже раньше, чем балерина успевает опуститься на пол.
