Представьте, что мы поселили на острове несколько десятков детей без взрослых. Что произойдет? Уильям Голдинг думал, что знает, и представил нам свою версию в романе «Повелитель мух» (Lord of the Flies) как разгул дикости и убийств. Возможно, это великолепная экстраполяция жизни в английских закрытых учебных заведениях на вымышленную реальность, но на самом деле нет ни малейших свидетельств того, что дети, оставленные без надзора, повели бы себя именно так. Когда четырех- и пятилетних детей оставляют одних в комнате, они, как правило, спорят друг с другом с применением моральной терминологии: «Это нечестно!» или «Почему ты не даешь ей игрушки?» Никто не знает, как повели бы себя дети, оставленные надолго, но можно сказать наверняка, что у них сформировалась бы какая-то иерархия. Молодые животные — не важно, гусята или щенки, — быстро выясняют при помощи драки, кто главный; дети делают то же самое. Я помню, как бледнели студенты-психологи, привыкшие к эгалитаризму высшей школы, при виде детей, которые, собранные в дошкольном детском учреждении, в первый же день начинают драться. Человек — иерархический примат, как бы мы ни старались закамуфлировать данный факт, и проявляется это в самом раннем детстве.
Кроме того, дети на острове должны были освоить символическую сферу. Вероятно, они придумали бы себе язык — так никарагуанские глухие дети в 1980-е гг. начали общаться между собой посредством простого языка жестов, непонятного окружающим. Появились бы, по всей видимости, и многие другие атрибуты человеческих обществ, такие как культура. Дети перенесли бы туда свои привычки и знания и демонстрировали конформизм; это проявлялось бы во всем, начиная от орудий и заканчивая традиционным приветствием. У них возникли бы право собственности и конкуренция за нее. Наконец, у них, несомненно, родилась бы религия. Мы не знаем, какая именно, но они непременно верили бы в сверхъестественные силы, возможно, персонифицированные (вроде богов), и придумали бы ритуалы, призванные умилостивить их и подчинить воле людей.
Единственное, что никогда не появилось бы в обществе детей, — это наука. По всем оценкам науке всего лишь несколько тысяч лет, то есть по меркам человеческой истории она возникла очень поздно. Это подлинное достижение, возможно, даже принципиально важное, но было бы наивно ставить науку на одну доску с религией. Война между наукой и религией представляет собой, в библейских терминах, сражение между Давидом и Голиафом. Религия всегда была с нами и вряд ли когда-нибудь исчезнет, поскольку является частью нашей социальной кожи. Наука же скорее напоминает недавно купленный плащ — его в любой момент можно потерять или выбросить. Антинаучные силы в обществе требуют постоянного надзора, если учитывать, насколько хрупка наука по сравнению с религией. Сравнивать их так, будто они конкурируют на равных, — забавное недоразумение, объяснимое лишь тем, что их сводят к знаниям об одних и тех же явлениях. Только тогда можно утверждать, что если что-то одно из двух верно, то другое обязательно неверно.
Когда речь идет о знаниях о физическом мире, выбор очевиден. Я никак не могу понять, почему здесь и сегодня, когда все вокруг расхаживают с лэптопами и путешествуют по воздуху, наука все еще нуждается в защите. Вспомните, как далеко зашли медико-биологические науки и насколько дольше мы в результате живем. Разве не очевидно, что наука — исключительный способ выяснения, как что устроено и функционирует, откуда взялись люди и как возникла Вселенная? Я каждый день общаюсь с учеными и твердо знаю: нет ничего более захватывающего, чем жажда познания. Остается еще множество тайн — это правда, но именно наука предлагает единственную реальную надежду в них разобраться. Те, кто представляет религию как источник такого рода знаний и держится за древние представления, не обращая внимания на настоящую лавину новой информации, в полной мере заслужили все то презрение, которое на них обрушивается. Но мне кажется, что конфликт между наукой и религией вторичен и не имеет особого значения. Религия — это гораздо больше, чем вера. Вопрос не столько в том, истинна религия или нет, вопрос в том, какое влияние она оказывает на человеческую жизнь и что, хотя бы в принципе, может ее заменить, если нам все же удастся от нее избавиться. Когда-то ацтекские жрецы вырывали еще бьющееся сердце из груди девственницы. Что могло бы заполнить зияющую рану и взять на себя функции изъятого органа?
В одном из нью-йоркских экспериментальных театров я как-то видел спектакль под названием «Последний сеанс Фрейда»
[106*]. Психоаналитик, заходясь кашлем и не выпуская сигары изо рта, спорил с К. Льюисом, который уже стал набожным христианином, и подвергал сомнению убеждения младшего по возрасту собеседника
[107*]. Это была такая блестящая демонстрация абсолютного скепсиса, что лишь чтение произведений Фрейда, которым я занялся позже, меня немного отрезвило. Хотя Фрейд категорически отрицал религию, считая ее созданием человека и просто «иллюзией», однако никак не готов был рекомендовать полный отказ от нее. Лишь в самом конце работы «Будущее одной иллюзии» он позволил читателям почувствовать свой страх:
«Если вам угодно изгнать из нашей европейской культуры религию, то этого можно достичь только с помощью другой системы учений, которая с самого начала переймет все психологические черты религии, тот же священный характер, ту же косность, нетерпимость, тот же запрет на мысль в целях самозащиты».
Разве не был весь коммунистический эксперимент попыткой создания безбожного общества? И разве все вышло не буквально по пророчеству Фрейда? Это движение с его хоровым пением, маршами, скандированием клятв и маленькой красной книжкой цитат Мао Цзэдуна, которой размахивали толпы, намеренно подражало религии. Догматизм, косность и нездоровый энтузиазм проявились в полной мере и со временем только росли, пока вся коммунистическая система не рухнула под собственной тяжестью, провалившись в никуда. Фрейд, наблюдавший начало этого эксперимента, вполне мог предвидеть его тщетность.
Другая интересная попытка насадить безбожие имела место в 1793 г., когда на месте алтаря собора Парижской Богоматери появилась модель горы с храмом философии на вершине. Рядом с ней горел «Факел истины». Авторы культа Разума отменили воскресенье как седьмой день творения, а потому и отдыха (заменив его десятым днем), секуляризировали все дни поминовения святых и убили всякую надежду на загробную жизнь, написав над воротами кладбищ: «Смерть есть вечный сон». У этого культа была собственная богиня — дама в классическом одеянии, которую носили по улицам Парижа в сопровождении толпы адептов, размахивавших пальмовыми ветвями. Процессия принесла ее в храм, к «горе», где посадила между бюстами Вольтера и Руссо. Этот культ приказал долго жить, когда его лидеры были казнены Максимилианом Робеспьером. После этого Робеспьер основал культ Верховного существа с собой в роли первосвященника. Бессмертие души было быстренько восстановлено — не без пользы, вероятно, если учесть, сколько невинных Робеспьер отправил на гильотину. Жизнь этого культа тоже оказалась короткой: он просуществовал ровно до дня казни его первосвященника.
