Однако наиболее убедительные свидетельства существования справедливости второго порядка получены Сарой в ходе экспериментов с шимпанзе. После того как мы провели с ней все дополнительные тесты, которые затребовали критики и которые должны были окончательно доказать, что обезьян и правда тревожит неравенство, Сара начала новый крупномасштабный проект по изучению шимпанзе. Мы обнаружили, что чувствительность к справедливости возникает только в связи с какими-то усилиями. Если просто кормить приматов по-разному, никакой негативной реакции с их стороны не будет. Для этого нужно, чтобы пища была вознаграждением за сделанную работу. Помня об этом, Сара решила поощрять шимпанзе за выполнение простого задания виноградом и кусочками моркови; здесь тоже виноград ценился выше. Как и ожидалось, получатели морковки отказывались выполнять задания или выбрасывали свою пищу, если видели, что партнер получает виноград. До этого момента результаты по шимпанзе полностью совпадали с результатами по низшим приматам. Но никто не ожидал, что получатели винограда тоже будут расстроены. Сара написала в отчете; «Мы неожиданно обнаружили, что шимпанзе чаще отказываются от высоко ценимого приматами винограда, когда другим шимпанзе достается малоценная морковка, чем когда те тоже получают виноград».
Таким образом, честность и справедливость следует рассматривать как весьма древние свойства, которые берут начало в необходимости сохранять мир и гармонию перед лицом конкуренции за ресурсы. Причем оба уровня представлений о справедливости разделяют с нами высшие приматы, а один первый уровень — также низшие обезьяны и собаки. Фредерике Ранге из Университета Вены выяснила, что собаки отказываются подавать лапу человеку, чтобы «поздороваться», если ничего за это не получают, в то время как такая же собака рядом всякий раз получает вознаграждение. Не стоит удивляться подобной реакции у собак, поскольку среди предков собаки — длинный ряд сотрудничающих друг с другом животных. Внимание к тому, что получают другие, кому-то покажется мелочностью, но в конечном итоге оно может помочь не стать жертвой обмана. Называть такую реакцию иррациональной попросту неверно. Если мы с вами часто охотимся вместе и вы всегда берете себе лучшие куски, мне скоро потребуется новый партнер по охоте. Вероятно, не случайно все три вида животных, которые в наших экспериментах отрицательно реагировали на неравенство, — шимпанзе, капуцины и псовые, — любят мясо и охотятся группами. Всеобщий интерес к распределению добычи помогает согласовать вознаграждение с затраченными усилиями, что принципиально важно при долговременном сотрудничестве.
Это подводит меня к разговору о следующем уровне морали, на котором человек совершенно одинок; доступ сюда закрыт даже высшим приматам. Нас очень волнует групповой уровень; мы разрабатываем представления о добре и зле не только для себя и своих ближайших родственников, но для всех вокруг. Не то чтобы этот уровень полностью отсутствовал у высших приматов — я уже описывал его как «общественный интерес», — но для него требуется достаточно серьезный уровень абстракции, а также предвидение того, что может произойти, если допустить среди членов группы поведение, которое непосредственно нас вообще не касается. У людей соответствующие возможности есть. Ценности, о которых здесь идет речь, тоже не особенно сложны, потому что в функционировании общества, очевидно, заинтересованы все его члены, но найти параллели с другими животными уже достаточно сложно. Мы стремимся завоевать репутацию честностью и надежностью и не одобряем обманщиков и эгоистов вплоть до остракизма. Наша цель — поддерживать порядок, так чтобы каждый ставил общественные интересы выше личных. Мораль помогает шире распространять преимущества групповой жизни и сдерживать эксплуатацию со стороны могущественной элиты. В этом я следую традиционным в биологии взглядам на мораль как на групповой феномен, восходящим еще к Дарвину. Кристофер Бём сформулировал это так:
«Нами моральные кодексы полностью применимы только внутри группы — будь то языковая группа, неграмотное население, владеющее общей землей или отличающееся общей этнической идентичностью, или нация. Похоже, существует особая уничижительная моральная „скидка“ для культурных чужаков, которые зачастую и людьми-то в полной мере не считаются…»
Несмотря на то, что мораль, несомненно, возникла для внутригруппового употребления и не оглядывалась на человечество в целом, это вовсе не означает, что так и должно быть. Сегодня мы отчаянно стараемся вырваться за пределы моральной ограниченности и применить то, что успели узнать о достойной человеческой жизни, ко всему обширному миру, включая не только чужаков, но даже врагов. Представление о том, что враг тоже имеет какие-то права, возникло совсем недавно: Женевская конвенция о правах военнопленных датируется всего лишь 1929 г. Чем шире мы распространяем в мире наши представления о морали, тем больше нам приходится полагаться на интеллект, потому что, несмотря на всю мою уверенность в том, что мораль коренится в эмоциях, биология не слишком хорошо подготовила нас к правам и обязанностям в масштабе современного мира. Мы развивались как групповые животные, а не как граждане мира. Тем не менее очень скоро нам придется задуматься о таких вещах, как универсальные права человека, и нет никаких оснований воспринимать природную этику, о которой говорится в этой книге, как пожизненное тюремное заключение. Природная этика помогает объяснить, как мы пришли к сегодняшнему состоянию, и только; мы, люди, давно научились строить новые здания на старых фундаментах.
Бонобо и атеист
Что мог бы сказать бонобо атеисту? Мне приходилось встречаться со знаменитым бонобо Канзи, лучше всех представителей своего вида овладевшим человеческой речью. Он жил в Атланте вместе со своей младшей сестрой Панбанишей. Канзи, самый умный бонобо из всех, с кем мне доводилось иметь дело, поразительно хорошо понимает устную английскую речь, но его высказывания (составленные при помощи компьютерной символьной панели) все же не дотягивают по уровню до академических дебатов. Но попробуем представить.
Первым делом бонобо, вероятно, предложил бы атеисту прекратить «спать яростно». Нет никакого смысла горячиться по поводу отсутствия чего-то, к тому же такого неопределенного и открытого для интерпретаций, как Господь Бог. Правда, если открытый атеизм накладывает на человека клеймо, как это, к несчастью, происходит в США, его разочарование можно понять. Ненависть рождает ненависть, вот почему некоторые атеисты резко высказываются против религии и говорят, что с ее исчезновением жить станет намного легче. Дело даже не в том, что религия слишком глубоко встроена в нас и уничтожить ее невозможно, а все исторические попытки сделать это силой не принесли ничего, кроме страданий. Не исключено, что этого можно добиться медленным и постепенным воздействием, но и тогда мы должны знать и ценить наше религиозное наследие — по крайней мере до некоторой степени, — даже если считаем его устаревшим. Может быть, религия подобна кораблю, который перенес нас через океан и позволил организовать громадные сообщества с хорошо функционирующей моралью. Теперь, когда берег уже близок, некоторые из нас готовы его покинуть. Но кто сказал, что земля и вправду так надежна, как выглядит?
Я целиком и полностью за снижение роли религии. Нужно меньше внимания уделять всемогущему Богу и больше — человеческому потенциалу. Разумеется, в этом нет ничего нового: обычная гуманистическая позиция. Сегодня гуманизм часто считают антирелигиозным направлением мысли, но начинался он совсем не так. Ранний гуманизм действительно критиковал церковную теологию, которую считал оторванной от практической жизни, но в целом он был вполне совместим с христианскими ценностями. Хотя здесь, пожалуй, следует проявить осторожность, ведь любые ценности назвать «религиозными» можно лишь условно. Мне кажется, что скорее универсальные человеческие ценности были в свое время усвоены различными религиями, причем каждая снабдила их собственными текстами и объявила своими. Только в XVIII в. гуманизм развился в альтернативу религии и привлек внимание масс; он предложил этическую жизненную позицию, основанную на разуме, а не на представлениях о сверхъестественном. Однако факт остается фактом: гуманизм не отделен от религии и тем более не противостоит ей. Терпимость к религии, даже если сама религия не всегда отвечает взаимностью, позволяет гуманизму сосредоточиться на самом главном — построении лучшего общества, основанного на природных способностях человека. Результат — эксперимент Запада по растущей секуляризации общества. Движение это, как движение тектонических плит, происходит невероятно медленно. Человечество не может и не должно изменяться мгновенно, да и религия — вовсе не чуждая внешняя сила. Это наше собственное создание, часть нас самих, неразрывно связанная с соответствующей культурой. Нам следовало бы научиться жить с ней и учиться у нее, даже если конечная наша цель — вступить на новый путь и изменить направление развития.
