Он ведь и из дома-то ушел из-за нее. Она привела ему отчима, с которым он так и не сумел ужиться. Отчим был полной противоположностью отцу. Отец всегда учил сына говорить то что думаешь, вступаться за слабых, особенно за женщин. Отчим же казался насквозь фальшивым. Сергей подозревал, что к матери он прибился из-за квартиры – был на несколько лет ее моложе. С ним мать и к бутылке пристрастилась, хотя пьянство дам определенно не красит. Не сказать, что совсем спилась, но до этого уже недалеко оставалось, когда настал судный день. И этого отчиму простить Сергей не мог. Хотя теперь, по прошествии стольких лет, стал задумываться – может, нужно было быть гибче? Он пытался заступаться за женщин, но заветы отца не всегда годились в новой жизни – задним числом Истомин начинал иной раз сомневаться, что некоторых бедняжек стоило спасать. Взять, например, ту же Кошку. Ну ладно, с ней он никогда не встречался, только рассказы слышал. А вот та, которую он отбил у бандитов, Ксюха… может, обошлось бы меньшей кровью, если бы, услыхав тогда ее крик в туннеле, он прошел равнодушно мимо.
Первое время в подземке Сергей был оглушен, раздавлен своими потерями. Потом начал понемногу привыкать – почти у всех, кто был рядом, были свои трагедии, на этом фоне его горе не выглядело чем-то исключительным.
Он чувствовал даже странное облегчение оттого, что никто из окружающих не знал его и что больше судьбе нечего было у него отнять. Бывало, люди встречали знакомых, чудом уцелевших, а он никого так и не встретил. Потому-то он стал одним из первых, кто начал подниматься на поверхность, – терять ему было нечего, смерть не особо пугала. Его храбрость вскоре оценили и стали его уважать. Правда, одновременно заметили и некоторые странности и посмеивались над ним – он, не боявшийся выходить на зараженную, смертельно опасную поверхность, проявлявший там, наверху, чудеса выносливости, иной раз вздрагивал от внезапного звука, ежился от малейшего сквозняка, от дурного запаха. «Ну, ты, брат, прям принц Датский», – сказал ему как-то один коллега не то с одобрением, не то с осуждением. Так это и прилипло к Истомину, и теперь все знали его как Датчанина. Напарники, суровые и немногословные, чувствовали, что он не так прост, что многие свои мысли он скрывает от них, но по большей части относились к этому с тактом, с уважением. На поверхности он чувствовал себя в своей тарелке, его не пугали встречи с хищниками, он не боялся заблудиться. Внизу он большую часть времени пил, не заботясь, долго ли он так еще продержится. Вокруг бушевали какие-то войны: Рейх воевал с Красной линией, Ганза завоевывала колонии, Красная линия воевала со всеми, Полис не воевал ни с кем – Сергея все это не касалось, его не интересовала политика. Только удивляло, что люди до сих пор не могут угомониться.
А потом он встретил Машу, и с ней все сложилось как надо. Она подарила ему несколько самых счастливых лет его жизни. Когда разразилась Катастрофа, ей было десять, и она еще помнила, каким прежде был верхний мир. Когда им довелось встретиться, ей шел уже девятнадцатый год. Она работала санитаркой в госпитале на Таганке, не гнушаясь самыми тяжелыми больными. Красавицей ее назвать было трудно – была она несоразмерно худа, лицо имела лошадиное, передние зубы у нее выступали слегка, – но ему это даже нравилось, у нее вид из-за этого был словно бы удивленный. Она так и удивлялась всему вокруг. Любимое ее слово было – «представляешь». «Представляешь, вчера нам принесли мужика, которого чуть не унесла вичуха. Изодранный весь. Врач думал – не жилец, а он, похоже, выкарабкается. Представляешь, на Кузнецком мосту живут кузнецы, а на Новокузнецкой – бандиты». Кожа у нее была смугловатая, такую называют оливковой, волосы темные, чуть вьющиеся. Она стриглась коротко, чтоб вши не заели вконец.
Он был поражен тем, как похоже они смотрят на жизнь. Маша тоже восприняла то, что случилось, как наказание людям за глупость. Но не падала духом и ухитрялась ободрять и поддерживать остальных. Она даже несколько раз поднималась с ним наверх. Он уже почти было помирился с жизнью.
Потом ее стало тошнить по утрам. Он уговаривал ее не ходить на работу в госпиталь. Но она не хотела оставлять больных. И от кого-то подцепила инфекцию. Все случилось очень быстро. Она сгорела в считаные дни. Маша не очень боялась умирать, ей только жаль было оставлять его опять одного. И еще она не хотела лежать под землей. «Обещай мне», – шептала она из последних сил, и он поклялся ей, что так не будет. Когда все закончилось и он осознал, что никогда уже она не откроет глаза, не улыбнется ему, он сам отнес ее хрупкое, почти невесомое тело наверх. Ему побоялись возражать. Там, неподалеку от метро, в сквере, найдя подходящее место, он устроил погребальный костер, едва не спалив заодно весь сквер. Наверное, местные мутанты надолго запомнили тот день, когда им пришлось в страхе бежать с обжитой территории. Человек вновь показал им, кто здесь на самом деле хозяин. Но ночь прошла, и пришлось ему возвращаться обратно. Теперь он оставил всякую надежду на то, что жизнь наладится, хотя ходившие о нем романтические легенды способствовали усиленному интересу к нему со стороны прекрасного пола. Он ни на кого не обращал внимания, разве что наведывался к Кармен в тех редких случаях, когда ему хотелось немножко тепла. Кармен была – «свой парень», она ни о чем не расспрашивала. И нередко он платил за ночь – он мог себе это позволить, – а потом просто засыпал возле нее. И она с удовольствием отсыпалась рядом с ним.
– Эй, приятель, – сказал бармен. – Ты поаккуратнее с дурью. У меня приличное заведение.
«Надо пойти к Кармен. Она все поймет. Ей не нужно ничего объяснять».
Глава восьмая
Датчанин. Болезнь
Кармен глядела на спящего. «Что с ним делать? Мне надо работать, а он валяется тут. – Она обшарила его карманы, нашла несколько пулек, сморщилась, соображая. – Ладно, он может оставаться здесь до вечера, а потом пусть проваливает. При всем хорошем отношении к нему я не могу терять клиентов, а то не успеешь оглянуться, как найдут мне замену, на мое место очередь стоит. И я не позволю никому сломать себе жизнь. Тем более Датчанин, похоже, уже спекся. Он ничего не соображает, вряд ли сможет теперь ходить наверх. Конченый человек. А мне еще жить. Надо его убрать отсюда – но как? Сам уйти он не может. Просить охрану, братков, чтоб выкинули? Не годится. Надо что-то придумать».
Она выглянула из палатки – и точно, тощая девчонка в драной майке маячила, как обычно, поблизости.
– Эй, малая, – окликнула ее Кармен, – поди сюда.
Та с готовностью подошла – уже не дичилась.
– Все следишь? – со вздохом поинтересовалась женщина. Муся фыркнула, но та невозмутимо продолжала: – Зря твоя хозяйка бесится. Не меня ей надо бояться. У него другая есть, он ее прячет.
– Откуда знаешь? – навострила уши девчонка.
– Оттуда. Доложили. Сама-то я здесь недавно работаю. До этого с матерью скитались, подыхали с голоду. Гнали нас отовсюду. Повезло – здесь меня в бордель взяли. Тоже работа нелегкая, но надо же с чего-то начинать. – Кармен снова вздохнула. – Ты позови ее, скажи – пусть забирает сокровище свое, коли оно ей надо. Сил у меня больше нет – с ним возиться.
