Ее глаза отливали красным в темноте. Она приподняла было голову – и тут же уронила ее на лапы. Исхудалая, ко всему равнодушная. А рядом лежал бесформенный ком тряпья.
Датчанин подошел поближе. Поворошил тряпки, разглядывая тело, потрогал безвольно откинутую руку. Каскадер, видимо, умер пару дней назад. Новых ран на теле не было видно.
– Вот так, – сказал сталкер тоскливо глядевшей на него Линде. Он даже не очень удивился – в последнее время видел вблизи столько смертей, что и переживать-то разучился почти. – Что же тут случилось, Линдочка?
Вопрос был чисто риторическим. Та подняла голову и тихонько заскулила. Кто знал, да и какая уже была разница, отчего скончался ее хозяин. Может, началась гангрена. Может, от большой потери крови. А возможно, отказало сердце. И некому было прийти на помощь. Сам-то Истомин, пока Каскадер умирал, пьянствовал на Краснопресненской. Хотя Датчанин был совсем не уверен, что сумел бы его спасти, даже находись он рядом. Но, по крайней мере, тот умер бы не в одиночестве. Саша при ближайшем рассмотрении не вызывал особой симпатии, но все же это был еще один из тех, кто знавал прежнюю жизнь. Сергей вспомнил его рассуждения о том, что выживает сильнейший. Вот Каскадера уже нет, а Датчанин выжил. Но сильнейшим он себя не чувствовал. Наоборот, на душе было как-то погано.
– Пойдешь со мной? – спросил он Линду, даже не думая, что будет делать с такой зверюгой. Ему показалось, она поняла его вопрос, но в ее печальных глазах сталкер прочел отказ. Он пошарил в рюкзаке, достал кусок вяленого мяса и положил возле нее. Она не шевельнулась.
– Ладно, земля тебе пухом, друг, – сказал Датчанин. Мелькнула было мысль попробовать похоронить Каскадера – не посторонний все же. Но он понял, что Линда не позволит. «Так и будет тут лежать возле мертвого хозяина, пока сама не умрет от тоски. И ничего тут не поделаешь. С другой стороны, он ведь и так под землей. Когда-нибудь туннель обрушится и станет ему могилой».
Датчанин постоял, подумал – куда теперь податься? Можно было бы остаться здесь, обследовать район – наверняка тут, кроме аптеки, еще нашлось бы что-нибудь интересное. Но мысль эту он тут же прогнал – не смог бы он спокойно изучать здешние места, зная, что поблизости лежит едва остывшее тело недавнего знакомого.
И еще – ему по-прежнему не хотелось идти на Улицу 1905 года. «Авось сами как-нибудь разберутся со своим монстром, если он действительно существует. Наверное, это какая-нибудь зверушка из Зоопарка. Может, устроила себе логово в вестибюле и выводит там потомство. Захотели бы – давно бы сами выкурили ее оттуда. Но нет, всем хочется чужими руками жар загребать. Ладно, надо сначала добраться до метро. А там уж решу, куда направиться». Ему захотелось обратно, к людям – тишина начинала действовать ему на нервы. Он сделал шаг, другой.
И вдруг он услышал сзади почти человеческий стон. Вернулся. Посветил фонариком. Линда раскинулась на полу, выставив огромный живот. «Рожает? – Датчанин присел рядом. – Вот так оно и бывает, – философски подумал он. – Одна жизнь иссякла, но на смену ей приходит новая. Только что ждет малыша Линды, если она и дальше будет отказываться от еды, тоскуя по хозяину?»
Он почувствовал что-то теплое возле правой ноги. Цезарь прижался к нему, обхватил лапками.
– Тятя, – сказал он.
– Про тебя-то я чуть не забыл. И что мне с тобой делать? – спросил Датчанин. – Отдать мутантам с Филевской? Еще бы знать, где искать этих ребят. Да и что они сделают с тобой? Может, ты для них – чужой, и они будут плохо с тобой обращаться?
Цезарь вздохнул, словно понял что-то. Линда опять застонала. Датчанин не знал, как ей помочь, и надеялся, что животное справится само. Он решил дождаться, чем все кончится, словно чувствовал какие-то обязательства по отношению к покойному хозяину Линды. Он решил, что если бедняга, как он опасался, не выдержит усилий и тоже умрет, то он из гуманности убьет и ее малышей, чтоб не мучились. А с Цезарем потом решит. Вроде бы сталкер рассуждал логично, и все равно от этой логики ему выть хотелось.
Так и шло время, в темноте непонятно было, день сейчас или ночь. Линда стонала. Цезарь сочувственно гладил ее, приговаривая «Бо-бо», потом затих – видно, уснул. И наконец, после особенно мучительного стона, Датчанин услышал новый звук – тонкое поскуливание. Он посветил фонариком. Возле Линды копошился слепой детеныш. Ни крыльев, ни рогов у него вроде не наблюдалось – с первого взгляда это был обычный щенок. Но Истомин ни капли не удивился бы, если бы тот вдруг произнес что-нибудь вроде «Ням-ням». Линда лежала неподвижно, и лишь бок ее чуть заметно поднимался и опадал – она еще дышала. Детеныш тыкался ей в брюхо и наконец, найдя сосок, зачмокал. Линда, полежав еще немного, повернула голову и принялась обнюхивать детеныша, затем лизнула раз, другой. В тоскливых глазах ее впервые появилось подобие интереса к жизни.
– Вот так-то лучше, – сказал Датчанин.
Проснулся Цезарь и, жалобно хныкнув, тоже подполз к Линде. И пристроился сосать рядом со щенком. Та не возражала, облизала и его.
– Ну вот, видишь, все и налаживается, – сказал ей Сергей. – Я с вами побуду еще немножко, дождусь, когда ты сможешь снова охотиться. Будешь кормить заодно и Цезаря, а он приглядит за твоим малышом, пока будешь в отлучке. Глядишь, и его охотиться научишь со временем.
Через несколько дней Датчанин решил, что вполне может покинуть вновь образовавшееся семейство. Тело бывшего напарника он все-таки оттащил в нишу неподалеку, постарался прикрыть обломками досок, клочьями ваты – всем, что под руку попалось. Оставив Линде, которая быстро шла на поправку, хотя еще хандрила, запас дичи, сталкер тронулся в обратный путь, сожалея, что оборвалась еще одна ниточка, связывающая его с жизнью. «Прав был Каскадер. Те, что помнили прежний мир, постепенно уходили. А те, что идут им на смену, будут уже другими. Новое поколение, может, будет еще что-то знать из школьной программы – от родителей. А дальше уж все будет зависеть от их наставников. Постепенно те, кто знает верхний мир не по рассказам, вымрут совсем, и будут только легенды ходить о том времени, когда люди жили наверху. Хозяевами жизни станут такие, как та девочка, Ника, – не обремененные грузом лишних теперь знаний, зато не отягощенные и чувством вины за погубленный мир. Или, наоборот, – отягощенные? М-да, как сказал поэт, жаль только жить в эту пору прекрасную…
А я, пожалуй, выбравшись отсюда в метро, дойду до Баррикадной, перейду на Краснопресненскую, сяду на курсирующую по кольцу дрезину. Выйду на Комсомольской, а оттуда подамся на Чистые пруды, благо по сталкерской корочке везде пропускают беспрепятственно. Давно пора проверить слухи про чайный магазин, до которого редким смельчакам удается добраться. А заодно и посмотреть – как оно теперь на Красной линии. Эта Ника, она ведь там выросла. Когда вернусь, то расскажу ей, как побывал в ее родных местах. В самом деле, почему я вдруг удрал от нее, чего испугался? Обидел ее, она теперь переживает, наверное. Ничего, пусть пока хорошенько подумает. Может, мы станем друзьями, если она выкинет из головы эту свою никому не нужную влюбленность».
