В это мгновение Бакленд, дворецкий герцога, стоявший у дверей с обиженным выражением на длинном землистом худом лице, прокашлялся и сделал шаг вперед.
— К вашей светлости посетитель, — без выражения произнес он.
— Сейчас?! — в изумлении воскликнул Уэссекс. Бакленд стоял как раз перед закрытыми дверями маленькой приемной. Очевидно, гость там.
— Да, ваша светлость, — еще более бесстрастно проговорил дворецкий, подчеркивая свое неодобрительное отношение к посетителю. Но прислуга имела жесткие указания без вопросов принимать всякого, кто являлся к его светлости (хотя им также было приказано следить за теми, кого они лично не знали), поскольку у Уэссекса по роду его деятельности был чрезвычайно широкий круг знакомых.
Уэссекс вздохнул, снял кивер и сунул его под мышку.
— Отлично. Я приму его прямо сейчас. Но дай мне знать сразу, как только ее светлость будут готовы.
Дворецкий склонил голову. Уэссекс прошел мимо него и отворил дверь приемной.
В камине, несмотря на летнюю пору, теплился огонь, поскольку в комнатах первого этажа всегда было сыровато. Перед камином стояло огромное кресло с высокой спинкой, а на полу — большой графин с бренди, взятый со столика возле окна. Кем бы ни был гость Уэссекса, чувствовал он себя как дома. Герцог затворил дверь. Щелкнул замок.
— Должен сказать, лакей у тебя верный, — сообщил невидимый пока обладатель раскатистого баса.
— Какого черта ты здесь делаешь? — вспылил Уэссекс, сразу же узнав посетителя по голосу.
Кресло скрипнуло — гость встал. Хотя одежда его была безупречной и строгой, в соответствии с последней модой — голубой, прекрасного покроя сюртук и кремовые короткие брюки, — в любой компании он не мог остаться незамеченным из-за своей фигуры: Керберус Сент-Джин при огромном росте за шесть футов был почти таким же в ширину, с массивными плечами и гладкой кожей цвета черного кофе.
Сын рабов, привезенных в Англию за поколение до его появления на свет, Сент-Джин считался от рождения свободным англичанином. Он получил такое же образование, как и наследник семьи, в которой некогда служили его родители, а затем поступил в Кембридж. Там он был завербован начальником самого Уэссекса и стал одним из тех немногих товарищей по политической партии, с которыми герцог поддерживал отношения в открытую, поскольку вся разведывательная деятельность Сент-Джина в силу обстоятельств ограничивалась Англией. Однако, благодаря таланту перевоплощения, он мог безупречно вести одновременную игру на десяти фронтах, изображая то слугу в Лайм-хаусе, то маркиза-эмигранта.
Уэссекс впервые встретился с Сент-Джином чуть больше года назад, когда его интересовал скорее анализ собранных сведений, чем собственно сбор информации. В то время барон Мисберн заявил, что Уэссекс должен оставить этот род занятий, поскольку в результате последней опасной миссии во Франции его лицо стало слишком известным в верхах. То, что герцогу довелось теперь с должности полевого агента, в которой ему мало что полагалось знать, возвыситься до положения, которое давало ему большую осведомленность во внутренней деятельности группы «Белая Башня», несколько подслащивало пилюлю.
— Я пришел сообщить тебе о тех, с кем ты сегодня можешь столкнуться. Лорд Уайт,
[9]
— (под этой кличкой альбинос Мисберн был известен вне стен дома на Бонд-стрит), — получил известие, что в колониях назревает мятеж, и сегодня тебе предстоит оказаться в обществе множества лордов Нового Альбиона.
— На Западе всегда что-нибудь назревает, — беспечно ответил Уэссекс. За последние десять лет он бывал в колониях редко, долго там не задерживался и никогда не углублялся в политические дела Нового Альбиона, хотя в общих чертах знал, что у «Башни» есть в тех краях свои интересы. — Черт тебя побери, Сент-Джин, ты не мог припасти для меня ничего получше, чем слежка?
Сент-Джин наклонился и взял хрустальный стакан, почти утонувший в его огромной лапище.
— Сегодня ты должен всего лишь быть повнимательней к лордам Нового Альбиона — примечать, с кем они будут разговаривать и кто будет разговаривать с ними. Теперь им приходится платить за то, что они некогда присваивали себе якобы по праву — плантации, особенно в Вирджинии и в обеих Каролинах, граничащих с французской Луизианой, и они плачутся, что того и гляди обанкротятся. Лорда Уайта тревожит, что это может привести к открытому восстанию, а пока Европу держит в когтях тиран, мы не можем этого допустить.
— На них слишком давили, — ответил Уэссекс. — Поскольку Миссисипи и Порт Нового Орлеана
[10]
последние четыре года закрыты для британцев, стоимость переправки товаров в Англию в два раза превышала их цену. И все же мне претят их сетования по поводу отмены рабства. Люди — не скот.
Отмена рабства во всех английских колониях — поскольку живущие в испанских и французских землях Нового Света до сих пор охотно покупали рабов — занимала парламент в течение почти двадцати лет. Поскольку в самой Англии рабство было отменено еще в 1772 году, каждый раб, ступивший на ее землю, сразу же становился свободным. К 1778 году закон распространился на все четыре части Объединенного Королевства.
Аболиционисты, возглавляемые Оладахом Эквиано, бывшим рабом из графства Кембридж, имели в своих рядах представителей всех слоев общества. Даже сам король Генрих подчас становился их сторонником, по крайней мере когда дело касалось определенных интересов государства. В марте того года король одобрил билль, выдвинутый Уильямом Уилберфорсом, который запрещал работорговлю в любых ее видах в Британии и всех ее доминионах, включая Землю Принца Руперта и Новый Альбион.
[11]
Британские корабли больше не могли законным образом перевозить рабов в зарубежные порты, никому из англичан не позволялось держать рабов.
— Но они все равно будут негодовать, — смиренно проговорил Сент-Джин. — А если мы будем принуждать их выполнять закон, у Короны останется мало сторонников. Но на что могут пойти эти недовольные — вот в чем вопрос. Мы должны выяснить, кто наши враги и чем они грозят нам в будущем. Сейчас Испания нейтральна, но если они начнут кричать, что мы, еретики, суем нос в дела католической нации, ей придется сразу же встать на сторону Франции, а как только Испания это сделает, к ней примкнет и Португалия из страха перед Корсиканским Чудовищем.
Это было правдой. Эти страны еще не подпали под ярмо Наполеона и балансировали на лезвии ножа, то враждуя, то действуя заодно. За мир с Ирландией пришлось шесть лет назад заплатить питтовским Актом о равноправии католиков. Ничто не должно было нарушить хрупкой сети европейских союзов — ни древняя вражда, ни нынешние обиды. Ренегатство Испании может стать такой же грандиозной опасностью, как восстание в Ирландии или в колониях.
