Все было как тогда, но на сей раз вместо отцовского привратника, старика, которому в день Обета было так же неуютно, как и молодому герцогу, у камня стояла женщина.
Она была высокой, выше любого смертного, выше Камня. Она была прекрасна, как день. На ней был плащ из волчьей шкуры, в руках копье и щит. Глаза ее были яркого пронзительно-голубого цвета, а губы — алее крови.
— Я Бригантия. Я Англия. Как ты будешь служить мне, Руперт, герцог Уэссекский?
Вопрос был почти тот же, что в тот давний день, который вдруг стал нынешним днем.
«Как ты будешь служить стране?»
Он знал верный ответ, но на сей раз эти слова несли в себе тяжкий груз смысла, были священнее клятвы, они свяжут его крепче, чем слова любого обета. Он был Уэссекс, и род его считался в Англии древним еще задолго до той поры, когда в стране стали править чужеземные короли.
[83]
— В этот час, который вне времени, в этом месте, которое нигде, говорю: всем своим сердцем, всей силой своей, всей волей буду служить Тебе. Телом и душой буду служить Тебе, и когда я умру, позволь мне лечь в Твоей земле, чтобы продолжать служить Тебе.
Гигантская богиня улыбнулась, и Уэссекс понял, что отныне во всех женщинах будет искать Ее черты.
— Да, Руперт, и так будут служить мне все твои дети. Таково мое слово к тебе. Твой род будет служить стране, доколе сама страна не исчезнет.
Бригантия простерла руку и легко прикоснулась к его груди напротив сердца.
Ощущение было такое, словно в сердце его ударил тяжкий молот. Сельская местность вокруг исчезла, словно во вспышке летней молнии, и Уэссекс осознал, что лежит, тяжело дыша, поперек мертвого тела де Шарантона.
Потом был только свет.
На какое-то мгновение Саре показалось, что солнце уже взошло, но свет, заливавший улицу, был не солнечным, а белым, и такой белизны она никогда еще не видела. Свет наполнял собор, как бурный поток, и извергался сквозь двери и окна, сквозь все щели, наполняя собою и небо, и улицы, сметая облака дыма, словно действительно был потоком чистой силы.
Когда свет коснулся солдат, они вдруг закричали, хотя Сара не чувствовала ничего. Они побросали оружие, стали хвататься за лицо, завывая, словно свет обжигал их. Сара хотела было вскочить и побежать к собору, но ее ногу пронзила жгучая боль, и, когда она провела рукой по правому бедру, на ладони увидела кровь. Герцогиня осталась где была, а свет превращал ночь в день. И враги ее бежали прочь от него, спотыкались, уползали, будто горели заживо.
Потом был только свет.
Потом был только свет. Он разорвал ткань Места, которое он создал, ослабил броню магии, которую он выковал. И сквозь разрывы во Тьме герцог де Шарантон ощутил приближение Тьмы еще более непроглядной, существовавшей с самого начала времен, Тьмы, которая ныне явилась забрать его.
— Нет! Ты сказал мне, что Грааль здесь! Я искал его везде и не нашел. Ты сказал, что он будет моим!
Он стоял перед Тьмой, понимая, что все ее обещания — пусты, и остается только Тьма.
— Ты лгал! — взвизгнул де Шарантон.
— Я СКАЗАЛ, ЧТО ОН БУДЕТ ЗДЕСЬ, И ОН ЗДЕСЬ, — поправил его далекий нечеловеческий голос — Я НЕ ЛГУ, ХОТЯ ВАШЕ ПЛЕМЯ И СЧИТАЕТ МЕНЯ ОБМАНЩИКОМ. НО ТЫ НЕ ПРИНЕС ЕГО МНЕ, ДАБЫ ОСКВЕРНИТЬ ЕГО НА МОЕМ АЛТАРЕ. ПРИШЛО ВРЕМЯ РАСПЛАТЫ.
Потом была только тьма.
Костюшко заморгал и сжался, ослепленный вспышкой света. Он посмотрел вниз. Где же Уэссекс? Однако не увидел ничего, кроме света, похожего на застывшую вспышку молнии. Он выругался, вскочил на ноги и, шатаясь, побежал вниз по лестнице.
Распахнув двери, Илья выскочил на площадь Кабильдо. Напротив него сияли витражи собора, словно освещенные изнутри тысячами тысяч свечей.
Уэссекс стоял на коленях среди трупов. Перед ним лежал мертвый де Шарантон. Уэссекс по-прежнему сжимал в руке окровавленную рапиру. Костюшко рухнул на колени рядом с другом, но тот уже пытался встать.
— Ему конец? — с надеждой спросил герцога Костюшко.
— Да. Думаю… — начал было Уэссекс. Но что бы он там ни собирался сказать, слова его потонули в реве взбунтовавшейся толпы, что набросилась на окружавших ее солдат. Человеческий прилив, подобно чудовищной волне, смел помост, стремясь уничтожить приспешников своего угнетателя.
Мало кто из последователей де Шарантона пережил эту ночь. И никто в Новом Орлеане больше никогда не видел мадемуазель Дельфину Маккарти.
Герцог Уэссекский потом не мог в точности припомнить все детали восстания, не мог понять, как они с напарником не погибли. Но как только они с Костюшко прорвались к столбам и освободили обреченных, епископ и адмирал сразу же призвали своих сторонников и восстановили подобие порядка в ближайшей округе. Даже Корде, которого поначалу Уэссекс принял за мертвого, сумел поднять местную милицию, прежде чем потерял сознание.
Во время последовавшей передышки Уэссекс быстро взял в свои руки бразды правления растерянными орлеанцами. Оставалось сделать еще одно дело, иначе все, что было до того, окажется бесполезным.
* * *
Солнце уже несколько часов как взошло, когда последний гражданский патруль сообщил, что их район чист. Уэссекс устроил свой командный пункт в Арсенале, не рискуя входить в Кабильдо, и оттуда наблюдал за разминированием города.
Никто не подвергал сомнению его право командовать, но все это лишь на время. Кризис скоро кончится. Генерал Виктор был мертв — судя по отчетам, его убили вчера утром. Орлеанцы убивали всех солдат де Шарантона, которые попадались им в руки. Большинство из бывших воинов посрывали форму и где-то попрятались.
Несколько часов назад флагман Жерома Бонапарта причалил в створе улицы Тулуз, и рота моряков под началом офицеров отправилась на поиски своего адмирала. Они тоже помогли восстановить порядок во взбудораженном городе. Даже если имперский флот и столкнулся с кораблями Баратарии, никто не счел нужным об этом упомянуть.
На улицах еще встречались группки пьяных мародеров, но их набеги были не страшнее обычного безобразия, что случается в день Марди-Гра (так сказал Корде, лежавший во временном госпитале в Арсенале). Слухи о том, что он жив, быстро распространились, и уцелевшие лидеры предполагаемой революции потянулись к нему. Корде был провозглашен губернатором, но и это тоже вскоре изменится.
— Надеюсь, теперь мы можем раствориться в тумане, а? — с надеждой спросил Костюшко.
— Думаю, да, — ответил Уэссеке. — Давай посмотрим, уцелел ли дом Пьера Лафитта. Де Шарантон мертв, а я слишком устал, чтобы думать о чем-нибудь, кроме сна.
Но, спускаясь по ступеням Арсенала, оба посмотрели на собор напротив. Уэссекс хотел было спросить Костюшко о том, что же на самом деле видел его напарник прошлой ночью, но передумал, осознав, что почему-то не жаждет услышать ответ. Но им показалось весьма уместным в ближайшем христианском храме поблагодарить Господа за спасение, за это чудо, которое с каждым мгновением казалось чем-то все более обычным. Двери собора были открыты. Тела священников сняли с виселицы, чтобы потом похоронить в катакомбах кладбища Людовика Святого вместе с остальными жертвами, и добровольцы взялись помогать епископу в очищении собора от скверны.
