– Но я не хочу…
– А не хочешь, так терпи. Не пытайся спрятаться за чужими спинами. Либо так, либо эдак. Поняла?
– Поняла. Скажите, а вы же специально тогда с аппендицитом сказали, что его нет?
– Ты такая умная, что противно разговаривать с тобой, – отмахнулся Ивлиев. – Ладно, пошли, молодой уже, наверное, сварил нам кофе.
В ординаторской Ивлиев пил кофе, а Соня, пользуясь моментом, устроилась дописывать долги по своим историям болезней. Иван Александрович рассказывал о том, как учился, какие теперь порядки в медицинском университете, нимало не заботясь, интересно ли Ивлиеву его слушать.
Соня уже привычно поразилась непосредственности своего интерна: если бы ее саму представили корифею хирургии, у нее бы язык к нёбу прилип. Максимум смогла бы ответить, как ее зовут, но разглагольствовать о своих победах – никогда в жизни.
Выждав время, Ивлиев встал проверить ребенка. Соня пошла с ним, а Ивану Александровичу старый хирург приказал сидеть на месте и не пугать людей среди ночи. И снова она позавидовала, что интерн нисколько не огорчился, а только засмеялся и сказал, что сварит еще кофе.
Заглянув в палату, они увидели там еще одного человека.
– О! – вдруг прошептал Ивлиев, чтобы не будить детей. – Поворотись-ка, сынку!
Человек, стоявший возле детской кроватки, при виде Ивлиева будто сгорбился и стал ниже ростом.
– Здрасте, – робко произнес он, и Соня узнала профессора Колдунова. Когда она училась в ординатуре, он прочел им несколько лекций.
Ивлиев зыркнул так, что бедный профессор приставными шагами выбрался в коридор.
Тем временем заведующий подошел к ребенку и так осторожно пропальпировал ему животик, что Витя даже не забеспокоился. Так, взмахнул ручкой, перевернулся на другой бок, но не проснулся и не заплакал.
– Ну вроде пронесло, – еле слышно сказал Ивлиев, – но вы наблюдайте, если что не понравится, сразу нам сообщите. И стул будет, тоже покажите, не выбрасывайте. А пока отдыхайте.
Они вышли из палаты, а Колдунов нерешительно стоял возле дверей. Соне даже пришло на ум слово «подобострастно».
– Что стоишь, пошли, – бросил Ивлиев.
… – Ну и какого хрена? – обрушился он на бедного профессора, когда все оказались в ординаторской.
– Да это сын моей ученицы, – робко оправдывался Колдунов. – Я просто не знал, что вы будете…
– Это ты вот ей скажи спасибо, что я был. Эх, Соня, как я его гонял, господи! Счастье вспомнить! – Ивлиев зажмурился так, будто попробовал что-то очень вкусное. – Сейчас я уже не тот, не тот! Эх, время! Забирает лучшие наши силы… Вот он тебе поплачет, как я его учил, и ты поймешь, что тебя я будто и не учил, а в цветке лотоса баюкал.
– Не стану рассказывать, – улыбнулся Колдунов. – Ученик – это все равно что ребенок, а дочек всегда балуют лучше сыновей, и так оно и надо.
– А я вот сексизм осуждаю, – важно сказал Ивлиев. – Баб в хирургии не терплю, но сексизм осуждаю, да.
– Вы всегда стояли на передовых позициях.
– Не подлизывайся. Что ты приперся контролировать за мной?
– Да говорю ж, не знал, – с мольбой взглянул на своего учителя Колдунов. – Если бы мне сказали, что вы придете, спать бы тут же лег. Вообще как получилось, что областная больница не приняла ребенка?
Соня рассказала – как. Ян Александрович вдруг нахмурился и встал. Прошелся по ординаторской.
– Пойдемте покурим, – сказал он наконец. – А ты, Иван, пока подожди нас тут.
– Да жесть вообще! – расхохотался интерн. – Если у вас секретики, так проще я сам пойду покурю!
– Или так, – согласился Колдунов. Подождал, пока Иван Александрович скрылся за дверью, и со вздохом продолжал: – Нехорошо говорить гадости о коллегах, и я сплетен не люблю. Передо мной стоит нелегкая задача…
– Ты не на ученом своем совете сейчас выступаешь. К сути давай, – перебил Ивлиев.
– Суть такая, что я даже не знаю, как лучше: очернить вашего коллегу или благородно промолчать об его художествах.
– Ну раз уж начал, то давай говори! – хлопнул ладонью по столу Ивлиев. – Разрешаю тебе опустить часть про твои моральные терзания и муки совести.
– Ну в общем, Стрельников очень плохой хирург. Ужасный просто.
– Какая сенсация! А то мы не знали!
– Казалось бы, мало ли плохих хирургов на свете, – продолжал Ян Александрович без улыбки, – но если ты хочешь имя и поток больных, то должен иметь свою уникальную фишечку. У кого-то это щитовидка, у кого-то толстая кишка, ну и так далее. Стрельников тоже захотел окучивать свою грядку, осмотрелся и расстроился. Все занято. Докторская у него по желудочно-кишечным болезням, это востребованная тема, но, увы… он знает лучше всех про химический состав желчи и камней, но что в этом толку, если любой ординатор второго года способен удалить желчный пузырь лучше, чем он? А операции на желчных путях, особенно реконструктивные, это высший пилотаж. Это надо такие руки иметь! Плюс каждый день тренироваться. Попробовал он себя на ниве панкреатодуоденальной резекции, так, извините, при взрыве бомбы летальность меньше, чем оказалась у него. В общем, такое. Все товарищи вокруг оперируют, а к Витеньке пациенты не идут. И конверты, соответственно, не несут.
– Печаль, – ухмыльнулся Ивлиев.
– Ну именно что! Стрельников помучился-помучился, да и нашел-таки гениальное решение. А почему бы не подбирать тех, от кого медицина отказалась? Почему бы не заняться пациентами с терминальными фазами онкологических заболеваний? Их, во-первых, много, во-вторых, никому они не нужны, и в-третьих, они готовы платить любые деньги даже за призрачную надежду на выздоровление. Гениальный маркетинговый ход. И можно ценник задирать до небес просто, если больной сам не заплатит, то родственники принесут, чистая совесть дороже денег. Лучше отдадут, чем потом всю жизнь себя корить: вот, был шанс, а мы денег пожалели.
– Но действительно надо же все возможности использовать, – осмелилась вступиться Соня.
– Согласен. Что-то было в его деятельности, наверное, полезное. Хоть переломили стереотип, что раз четвертая стадия, то делать уже ничего не надо, наркотики – и вперед. Но чтобы метод работал, руки должны быть умелыми и чистыми. А не так, как Стрельников. Он меня раз подставил: соперировал мужика так, что никто не понял, что это вообще было, операция или мумификация. Но мужик, бедолага, каким-то образом не умер сразу. Полежал в реанимации, вроде как даже оклемался, а тут Витенькина фабрика смерти уходит в коллективный отпуск, и пациентов, кого нельзя выписать, распределяют по другим отделениям. Мужик этот мне достался. Мы его выхаживали, как могли, но в итоге он все равно умер. Вдова понеслась к Стрельникову, мол, как же так, вы же обещали, а он отвечает: да, я обещал, и я сделал! А вот мои коллеги не справились! Загубили вашего дорогого мужа своими некомпетентными действиями. Все претензии к ним, пожалуйста. И началось! Жалобы, письма президенту, в газету и так далее. Почти год долбали, но странное дело, никто, ни одна собака из проверяющих не удосужилась прочесть протокол операции и сообразить: не диво, что пациент умер, диво, что он операцию пережил. Вот прямо дар у человека: всегда Витенька так устроится, что виноват кто-то другой.
