Не то чтобы бы Луций Домиций лучше бы почитал книгу; написать — может быть, но это другая история. Я, разумеется, не пытаюсь доказать, что он хоть в каком-то смысле терялся, когда надо было окунуть сосиску в соус. Но, как говорится в старинной поговорке, если двадцать лет подавать вам печень жаворонков в трюфельном соусе, никто не удивится, что вы возмечтаете о яйце всмятку и веточке сельдерея. Луций Домиций сказал мне как-то, что после многих месяцев и лет, проведенных в компании двух дюжин отборных каппадокийских девственниц и персонажей с погонялами типа Милон Человек-Флагшток, а в ответ на вопрос, кто вообще это придумал, получать смутные объяснения, что де так было принято во времена твоего дяди Калигулы, который во всем следовал двоюродному прапрадеду Тиберию, и вообще это традиция — в общем, доходишь до точки, в которой граница между долгом и удовольствием размывается до степени неразличения. Когда тебе становится ясно, что ты можешь отличить ритуал одного типа от ритуала другого типа только по тому, носят ли его участники одежду, самое время подыскать себе другое хобби.
Я могу не рассказывать вам, какое хобби Луций Домиций себе подыскал — разумеется, это оказалось самое шокирующее занятие, какое он только смог выдумать.
Долг, понимаете: династия Клавдиев всегда гордилась талантом совершать самые оскорбительные для публики поступки; талант этот прослеживался до наидревнейших времен, теряющихся в доисторических туманах, а обмануть ожидания — наитягчайший грех для старого римского аристократа. Вот так Луций Домиций начал играть музыку, петь и сочинять стихи, подобно рабу или греку, и когда народ чуть-чуть к этому попривык, принялся делать то же самое публично. И вот это был лишний шаг, один слишком широкий шаг, который завел его куда не надо. Он был молод, конечно — на самом деле сопляк, и вряд ли стоит судить его слишком строго. Тем не менее, едва он вступил на эту дорожку, путь назад оказался для него отрезан.
На случай, если вы хотите знать, чего уж тут такого серьезно — ну конечно, благородный римлянин в свободное время должен вести себя, как дикое животное, в той же мере, в какой на службе он обязан быть строгим и чопорным. Штука в том, что он должен отделять частное от служебного. Все знали, чего там они вытворяют, и никто не раздувал из этого проблему. Но чего было нельзя делать ни под каким соусом, так это выносить свои увлечения на улицу, пред лицо многоглавого и грибконогого животного. И если говорить о выступлении в театре или цирке… Ну, скажем, всем было положить с прибором, что там Калигула делал со своими сестрами за закрытыми дверями, но когда Луций Домиций объявил о своем первом публичном концерте, можно было подумать, что настал конец света.
Ну, так оно и было. Вот вам ваши римляне; я не хочу сказать, что в мире не станет дышаться свободнее, если всех их внезапно пожрут гигантские муравьи-убийцы. Но они живут среди нас уже довольно давно, и ничто не предвещает, что в ближайшем будущем нам удастся от них избавиться, поэтому не лишено смысла разобраться, как работают их маленькие извращенные мозги. В принципе, мы, греки, в некоторых отношениях ничуть не лучше — только никому не говорите, что я так сказал.
Ну ладно. Когда Луций Домиций первый раз увидел моего брата Каллиста и заметил, насколько они похоже, ему пришло в голову, что завести дружка, который является точной копией тебя самого — идея в лучших традициях Юлиев-Клавдиев. Весь спектр возможностей, сами понимаете. Думаю, он воображал духов дяди и прапрадедушки, выражающих одобрение величественным кивком. Проблема заключалась в том, что Луций Домиций, что было вообще для него типично, зашел на один шаг дальше, чем нужно, и все испортил. Он влюбился.
Я вам так скажу: для тех, кто влюбляется направо-налево, Каллист, конечно, выбор логичный. Я пристрастен, само собой. Однако сколько мне помнится, я всегда знал, что наш паренек — персона необычная, как будто он принадлежал к другому виду или типа того: улучшенная модель, усовершенствованная порода, человек из тех, что живут в платоновской Республике, а не в той многонациональной выгребной яме, которую мы называем Римской Империей. Дело было не только в том, что он был высоким, хорошо сложенным, мускулистым и все такое прочее; его отличали все те вещи, от которых вечно масса проблем, вроде доброты, великодушия, храбрости, мудрости, щедрости и альтруизма, но из-за которых он был таким симпатичным парнем. В детстве, ясное дело, я его ненавидел до самых печенок. Но и любил тоже — сильнее, чем кого-либо в жизни.
Вот такой он был.
Вот это и было то, что объединяло меня и императора Нерона, и по каким-то причинам, которых я не могу уразуметь (я любил Каллиста, но никогда не понимал его), он любил нас обоих всем сердцем, без шуток. Я даже не ревновал, хотя и старался. Кроме того, если говорить откровенно, когда ты поселяешься во дворце после нескольких лет голода, ночевок в канавах и беготни от стражников, и кушаешь белый хлеб с серебряных блюдечек, ты волей-неволей начинаешь хорошо относится к тому, кто поспособствовал такой перемене. В общем, по моему мнению, Луций Домиций был хороший человек, а тот факт, что он любил моего брата Каллиста, только лишний раз подчеркиваел его отменный вкус.
И вот, значит, так мы и жили во дворце — Каллист, Луций Домиций и я — вместе с несколькими сотнями других людей, и в самом общем смысле дела могли обстоять куда как хуже. Не спрашивайте мне, как долго это продолжалось, потому что от такой жизни происходят забавные вещи с чувством времени. Несколько лет, точно: пять или может быть шесть. Забавно. Время то ли летело, пока я купался в роскоши, то ли ползло, как улитка, потому что целыми днями мне было совершенно нечем заняться и скука обглодала меня практически до костей. В общем, это продолжалось изрядное время, и я уже вполне прижился, когда внезапно все пошло не так.
Живя во дворце, вы понятия не имеете, что творится в реальном мире.
На самом деле в реальном реальном мире, где живу я, живете вы и все прочие маленькие люди, дела шли вовсе неплохо. Само собой, повсюду кишели римляне, управляя всем, что не успело вовремя убраться у них с дороги, но с тех пор, как в большое кресло уселся Луций Домиций, налоги снижались, ну или по крайней мере не росли; он не начинал новых войн, поэтому по сельской местности не бегали толпы сержантов-вербовщиков, хватая зазевавшихся; а поскольку для разнообразия запасами зерна распоряжались полукомпетентные люди, народ на улицах не голодал. Жизнь была хороша для всех, кроме благородных римлян. К несчастью, благородные римляне были единственными, мнение которых что-то значило, а им приходилось несладко. Снижение налогов означало, что они больше не могу путешествовать по провинциям, обдирая местных и снимая сливки. Отсутствие войн было полной катастрофой, разумеется, потому что только на войне амбициозные младшие офицеры имели шанс заработать медальку. Хуже же всего, на взгляд благородных римлян, был император, выступающий перед двадцатью тысячами докеров, сыроделов и профессиональных бездельников в театре, с исполнением песенок про падение Трои под аккомпанемент арфы. Предоставь им выбор между этим и нашествием миллиона зараженных чумой германцев, и они купят германцев так быстро, что моргнуть не успеешь.
