Но у меня были новые сапоги, я отдохнул во время круиза и отъелся, в кошельке звенели римские деньги. Бывают вещи и похуже, чем час за часом тащиться в гору под палящим солнцем. И я возвращался домой.
Если вы помните (нет никаких причин предполагать такое), мы с Каллистом покинули дом после смерти дедушки. Мой двоюродный брат Терион получил ферму, а другой двоюродный брат — Плут — кабак, а нас вышвырнули вон с нашей долей наследства, которую можно запихнуть в бутылочку из-под духов, не выливая духов. Я никогда особенно не ладил с Терионом и Плутом, так же как крысы не ладят с хорьками; вероятность того, что они выбегут меня встречать и зарежут лучшую козу к праздничному ужину была тощей, как собака поденщика. Ну и что? Постоялые дворы сделаны для того, чтобы кормить вас и давать вам приют, покуда вам есть чем платить, и я бы солгал, если б сказал, что не предвкушал выражение уродливой рожи Плута, которое она приобретет, когда я хлопну перед ним на стойку серебряный денарий и скажу: извини, мельче нету. Смешно и жалко, конечно, но я вообще довольно жалкий тип. Что делать после этого — об этом я особо и не думал, откровенно говоря. Раньше или позже я собирался ухватить свою храбрость обеими руками (если, конечно, мне удастся отыскать ее после стольких лет), отправиться в город, найти златокузнеца, который не станет задавать нелепых вопросов и превратить мой прекрасный пояс в живые деньги. Покончив с этим, я намеревался оглядеться вокруг, присмотреть землю для покупки, построить дом, нанять или купить работников, осесть и начать жить (опоздав на двадцать четыре года, но лучше поздно, чем никогда); после этого я и вправду вернусь домой, стану свободен и безгрешен и все мои проблемы, наконец, останутся позади.
Преодолевая последнюю милю, я думал, что одно можно сказать сразу и наверняка: я не стану покупать землю на сраных холмах, и вот так, отвлекшись, внезапно оказался дома. Вот она, моя родная деревня. Она вроде как подкралась ко мне и напрыгнула.
Годы назад мы с Луцием Домицием застряли в одном жутком гарнизонном городке в Азии, а поскольку там было совершенно нечем заняться, забрели в старый греческий театр, где можно было посмотреть спектакль, поставленный кучкой местных актеров. Это было классическая вещь — что означает, что автор много сотен лет, как умер — «Брюзга» Менандра. Указывалось, что это комедия, хотя лично я видал голодные бунты смешнее. В общем, я как раз прилег на взятую напрокат подушечку и начал чистить яблоко, когда на сцену выскочил чувак в маске и произнес первую фразу, вот такую:
Условимся, что это Фила в Аттике…
Помню, меня так перекосило, что я порезался ножиком. Проклятье, сказал я себе. Если уж я плачу три медных гроша, чтобы вообразить какое-нибудь место, то это место уж точно не Фила. Это не образец красоты. Говоря по правде, это помойка. Это чистейшая правда; я здесь вырос, и уж кому, как не мне, утверждать, что это помойка? Но почему-то после всего пережитого, всех этих жутких приключений, увенчанных невероятным, поразительным везением, я ожидал, что Фила изменилась; скажем прямо — стала лучше. Я не знал, в каком смысле лучше; например, было бы совсем неплохо, если б она сгорела дотла и заросла вьюнком. Но она была в точности такой же, как в день расставания, и меня это почему-то расстроило, как не помытые после завтрака тарелки, обнаруженные вечером, после тяжелого рабочего дня. И там не менее. Я был здесь, в том самом месте, которое выбрал, когда мне предложили весь мир. Я прошел по улице и вот он, неизменный, именно такой, как был. Наш постоялый двор. Длинное каменное здание, закругленное на дальнем конце, плоская крыша, отслоившаяся штукатурка; конюшни под прямым углом к собственно постоялому двору поперек грязного двора. Он стоял тут со времен тезеева детства, и никто так и не удосужился дать ему имя. Вот ворота, притянутые к столбу, вероятно, той самой веревкой, что была тут в момент нашего ухода; вот приступка, наполовину развалившаяся и поросшая сорняком. Вот стена и огражденный прямоугольник гравия, на котором мы пытались выращивать бобы, а прямо у задней двери — навозная куча, наверное, повыше и повонючее, чем в наши дни, но вряд ли это можно назвать прогрессом. А вот… я моргнул. Не может быть. Собаки живут… сколько, пятнадцать лет? — если повезет. Никогда не слышал, чтобы собака прожила двадцать четыре. Но сразу перед тем, как я ушел из дома, ощенилась старая трехногая сука. Один из щенков, тощее маленькое существо в черных носочках и с одним ухом больше другого, завел отвратительное обыкновение весь день валяться на куче навоза, а ночью разносить его по дому. Мы звали его Быстрый, потому что когда вы пытались его догнать, чтобы отвесить пинка в задницу, он развивал скорость копья, пущенного из катапульты. И вот пожалуйте вам: на южном склоне кучи валяется эта невероятно старая, слепая, дряхлая пародия на пса в черных носках и с одним ухом больше другого.
— Быстрый? — сказал я.
Он поднял голову и слабо тявкнул. По какой-то неведомой причине я разревелся. Кое-как я пересек двор и потянулся, чтобы погладить его. Он тяпнул меня за руку.
Да, подумал я. Я дома.
Оставалось только постучать в дверь, что я и сделал. Нет ответа; пес рычал, но изнутри не доносилось ни голоса, ни шагов. Я постучал еще, погромче; кричать я не стал, а то вдруг Плут узнает мой голос. Я хотел его удивить.
И вот я стоял там и думал, что все пошло не так и дома никого нет, как вдруг услышал шаги за спиной, а оглянувшись, обнаружил толстого коротышку с блестящей лысиной во всю голову. Это не мог быть Плут, даже постаревший на двадцать четыре года.
— Ладно, — пропыхтел он. — Подожди еще немного и все будет. Хотя бы до завтра, а?
Я посмотрел на него.
— Извини, — сказал я. — Но я кое-кого ищу.
— О, — выражение его лица изменилось, когда он мысленно перенес меня в категорию «прожигатели времени». — И кого же?
— Своего двоюродного брата Плута, — ответил я. — Он владелец этого заведения.
Толстяк вздернул голову.
— Больше нет, — сказал он. — Неприятно говорить тебе, но он умер.
— Ох, — удар оказался сильнее, чем я предполагал. Бог знает почему, ведь я всегда ненавидел Плута — даже больше, наверное, чем Териона. Видимо, я решил, что он смухлевал, спрятавшись от меня на ту сторону, чтобы не присутствовать при триумфального возвращение нашего мальчика, добившегося успеха в жизни.
Толстяк кивнул.
— Где-то, должно быть, лет десять тому назад. Лихорадка — тут была эпидемия будь здоров. Конечно, как хозяин постоялого двора, он был одним из первых, кто подхватил ее. Извини. Полагаю, вы были близки.
Я не ответил.
— И как долго ты здесь? — спросил я.
— Я? — его удивило, что я им интересуюсь. — О, ну сколько — наверное, шесть или семь лет. Наследовал его брат, понимаешь…
— Терион, — остальное я прочел по его глазам. — Он тоже умер?
— Боюсь, да. Сердце, как говорят.
Что-то тут было не так — сроду не знал, что у Териона было сердце.
