Я вышел из дома и зашагал назад по дороге. Меня трясло, будто я подхватил лихорадку, и более всего я желал никогда не возвращаться туда и не видеть эту ужасную старуху. Однако я разыскал хозяина, занятого на дворе починкой сапога с помощью пергамента и свежесваренного клея, купил кувшин объемом в одну урну и взгромоздил его на плечо. Он не спросил, зачем мне столько, а я не стал объяснять. Идя назад, я чувствовал себя гигантом из старинной сказки, обреченном в наказание удерживать на плечах небо.
— Это ты, Гален, дорогой? — пропела она, когда я толкнул дверь ногой, как будто я снова был ребенком, вернувшимся с холмов, где пас коз. — Хороший мальчик, — продолжала она. — Я всегда это говорила. Вноси его, и я смешаю нам обоим выпить.
— Мне не надо, — сказал я, думая о причудливой растительности в чашах. Она не стала настаивать.
Через некоторое время (первую чашку она выпила, не разводя вино и почти не касаясь краев; следующую уже смешала пополам с водой из маленького кувшина круговой лепки, который я помнил с детства) она, казалась, расслабилась, как уставший человек после горячей бани.
— Как хорошо увидеть тебя снова, мой любимый малыш, — сказала она, глядя, впрочем, на кувшин. — Я так волновалась, не зная, что с тобой. Но ты ни разу не заглянул повидать меня, и не прислал ни словечка, и вполне могло статься, что ты мертв. А дела шли худо, мне пришлось продать постоялый двор, который принадлежал нашей семье многие поколения, и ферму тоже — сердце дедушки разбилось бы, если б он узнал. Но что я могла поделать, оставшись одна-одинешенька и даже не зная, увижу ли когда-нибудь снова своего дорогого мальчика?
Если это был такой завуалированный способ извиниться за то, что она пропила все мое наследство, то я и так был не в претензии. Тем не менее, таковы уж матери — всегда так повернут, что виноваты во всем окажетесь только вы, но так уж и быть, они вас прощают. Она продолжала в том же духе Бог знает как долго, и ни разу не упомянула Каллиста и не спросила о нем; можно было подумать, что я ее единственный сын. Я сказал ей, когда сумел вставить слово, что служил в армии — кухарил, сказал я на тот случай, если она меня слушала, потому что даже в этом состоянии никогда бы не поверила, что я мог сражаться — а теперь демобилизовался, получил деньги и собираюсь осесть и заняться земледелием.
— Это прекрасно, дорогой, — сказала она, смешивая пополам еще одну чашу — скорее, три к одному, как будто стояла засуха и вода была в дефиците. — Я всегда знала, что ты встанешь на ноги, ты всегда был хорошим мальчиком. Прекрасно было бы снова жить на ферме. Я скучаю по нашему старому дому. Мне было так грустно расставаться с ним.
Черт, подумал я; разве я говорил что-нибудь насчет того, что она будет жить со мной?
Вслух, конечно, ничего не произнес. С другой стороны, если она переедет ко мне, возможно, удасться чуть выправить ее; даже если и нет, то дешевле будет держать ее при собственном винограднике. Я задумался о том, сколько земли придется под него отвести.
На половине кувшина она уснула, а я вышел на цыпочках и двинулся на постоялый двор. Там я снова разыскал хозяина, все так же починявщего свой дурацкий старый сапог и попросил его отправить еще один кувшин в следующий раз, когда он будет посылать слугу в деревню. После этого я направился в город, чтобы продать свой прекрасный золотой пояс.
Приятная особенность дороги из Филы в город состоит в том, что она идет под горочку. По пути я много думал и мало смотрел по сторонам; возвращение домой я полностью провалил, а впереди еще маячила перспектива восхождения на гору на обратном пути (одного взгляда хватило, чтобы передумать насчет кобылы кабатчика: скелет у нее оказался весьма причудливым, причем большую его часть можно было спокойно изучить сквозь шкуру).
Афины невелики по сравнению с некоторыми городами, в которых я побывал, но в них крутятся большие деньги, поскольку богатые римляне приезжают сюда, чтобы отхватить свой маленький кусочек культуры и проглотить его, как таблетку — быстро и зажмурившись. И это хорошо, если вам требуется элитарный златокузнец, настроенный что-нибудь купить. Я выбрал того, который сидел у Башни Ветров и вид имел подловатый и хитрый, в точности, как у меня. Думаю, он только чудом не обоссался, увидев пояс; даже не потрудился спросить, откуда я его взял — его интересовало, сколько я за него хочу. Я ухмыльнулся и сказал, что получил его в наследство от старушки-тетушки. Понятия не имею, сколько он стоит, но совершенно уверен, что он предложит мне за него честную цену. Затем мы разыграли небольшой спектакль — я притворялся, что ухожу прочь, он притворялся, что ничего не имеет против, в общем, все эти утомительные пируэты. В конце концов я оставил его в компании пояса и побрел прочь, имея при себе примерно треть того, на что рассчитывал и будучи совершенно уверен, что меня нагрели, как дурака. Нет нужды; в конце концов, он был как бы и не совсем мой, чтобы его продавать. И мне пришло в голову, что если за один жалкий поясок удалось выручить столько денег, сколько моя семья не видела со времен Александра, то может мне и стоило принять великодушное предложение гостеприимных пиратов Схерии. Но все же я не настолько глуп. Они были прекрасными людьми, я редко встречал лучше, честное слово. Но если бы я вошел с ними в долю, как они того хотели, то к этому времени превратился бы в несколько разрозненных костей, погребенных под толстым слоем придонного ила, и вы бы никогда не узнали, что я вообще родился на свет.
Афины — город спокойный, разве что по ночам пьяные шумят, но все равно не следовало шататься по улицам, согнувшись пополам под весом монет. Я был не вполне уверен, с чего следует начать, но затем спросил себя — ну, а почему нет? И не смог достойно на него ответить. Так что я отправился на агору, где менялы держат свои столы. Афины — великий банковский город, потому что римским путешественником требуется постоянно переводить с родины деньги на покупку старинных статуй и прочего барахла. Я никогда не думал, что в один прекрасный день склонюсь над столом Гнея Лаберия и партнеров, имеющих представителей в Риме, Афинах, Лугдунуме и Александрии. И совершенно точно не предвидел, что старший управляющий, увидев на столе толстенную сумку денег, внезапно решит, что не надо мне стоять на ногах на такой жаре и пошлет писца быстро принести стул. Он еще и выпить предложил — фалернское, прямо из Италии — и сообщил, что иметь со мной дело — большое для него удовольствие. Что ж, когда-то все случается впервые. Уж поверьте, нетрудно составить кому-нибудь удовольствие вести с тобой дела, если ты богат.
И я, определенно, таков и был; направляясь домой, я спрашивал себя — ну, и как же так вышло? Я, собственно, и не заметил ничего: наткнулся на пояс, спер его — простой инстинкт, все равно как почесаться, если чешется. Однако в тот самый момент, как выяснилось, я перестал быть подонком, рванью и дрянью и мгновенно превратился в величественную богоподобную персону, иметь с которой дела одно удовольствие и которой не грех предложить фалернское и принести стул. Уверяю вас, я не чувствовал себя ни величественно, ни богоподобно, болтаясь в море или торча голышом на берегу. Но тут я внезапно понял одну вещь и все встало на свои места — доброта и щедрость схерийцев, их расточительное гостеприимство; да и вообще все вдруг пошло как по маслу, вон даже боги прислали мне гроб, чтобы доставить на берег. И все эти чудеса начались только после того, как я скрысил пояс; а стоило мне сделать это, как я превратился в богача. Едва я сообразил это, все происходящее обрело чистоту горных вод. После превращения в богача все и должно происходить совершенно по-другому, чем до. Разумеется, боги должны заботиться обо мне, слать плавучие гробы при первой же необходимости, а затем организовывать прямую доставку до дома на частной яхте.
