Со мной вышло иначе: как ни странно, я оказался счастливчиком. Потребовались целые небеса богов, огромное спрятанное сокровище, секретный остров и с поразительной точностью поданный гроб, чтобы завоевать право на угол в сараюшке и две больших порции овсянки в день. Большинству людей так не везет. Думаю, объемы везения в мире попросту весьма ограничены).
Ну вот, значит, один бросок костей превратил меня из бесполезного паразита в беспорочного крестьянина. Более того — мама, кажется, призаняла где-то еще жизни благодаря моему мудрому решению предоставить ей родственную духом компаньонку; это сделало меня Хорошим Сыном, которому можно не бояться мести Фурий. О, она по-прежнему пребывала более или менее постоянно под мухой, но по крайней мере, получала от этого больше удовольствия, чем обычно. Часто, проходя мимо дома, я слышал, как она буквально ревет от смеха, потешаясь над одной из грязных историй Бландинии о ее жизни в борделе. Отчего и почему они так хорошо поладили, я не знал, да и не особенно любопытствовал. Ясное дело, у них обнаружилось что-то общее помимо мнения обо мне, но что бы это ни было, они не говорили, а я не спрашивал.
Я как-то слышал, сидя у цирюльника, что человеческие жизни — ничто иное, как истории, которые травят друг другу боги за обеденным столом на горе Олимп; они вызывают нас из тьмы, чтобы как-то использовать в своем рассказе, а когда мы становимся не нужны, отправляют нас обратно и переиначивают историю по-новому. Что ж, звучит умно, как и большая часть того, что говорят в цирюльнях, но я этому не верю. Перво-наперво, если наши жизни задумывались достаточно занимательными, чтобы помешать кучке богов задремать над своими кубками, то в них должно быть гораздо больше комедии и секса и гораздо меньше земледелия и плетения корзин. Что еще важнее, если эта теория верна, то от происходящего следует ждать куда большей упорядоченности, не говоря уж о счастливых концах. Да взять хоть мою жизнь. Вот она: я покинул дом, пережил целую кучу всяческих приключений в большом мире, странствовал десять лет в компании одного из самых знаменитых и ненавидимых людей в истории, нашел огромную груду карфагенского золота и вернулся домой живым. Так вот, подходящий ли сейчас момент, чтобы закончить ее фрагментом с участием Бландинии в качестве комического завершения, показывающего, что с чего ты начал, к тому и вернешься, или как? Настолько идеальная концовка, что выглядит так, будто ее придумали мы сами. Нет никакой нужды продолжать историю дальше. Или, предположим, история эта на самом деле о Луции Домиции, а я всего лишь второстепенный персонаж, кореш или комический слуга или кто там еще бывает; прекрасно, отличная история с переворачиванием всех ролей, аккуратная, как веночек, включая спасение мной Бландинии на Делосе — в точности как в самом начале Луций Домиций спас нас с Каллистом от смерти на кресте. Единственное, чего тут не хватает — это внезапной любви Бландинии ко мне, как у Каллиста — к Луцию Домицию; это вряд ли произойдет, но опять же, я не самый начитанный человек, так что, может, я чего-то не так понимаю. На самом деле мне все равно. Что я хочу сказать, так это то, что именно тут история приходит к аккуратному завершению, закругляется и укладывается баиньки, а боги, которые ее слушали, громко зевают, допивают свое вино и следуют ее примеру. Все встало более-менее на свои места, как бородка ключа — в замок; Луций Домиций избежал заслуженной смерти благодаря Каллисту, в точности как сам Каллист избежал заслуженной смерти благодаря Луцию Домицию; из-за Луция Домиция на мою долю выпали десять лет заслуженных мною унижений и тягот, которые были в конце концов оплачены золотым поясом и прекрасной маленькой фермой — благодаря ему же. Все остальные злодеи тоже получили по заслугам — Аминта, Стримон, даже Бландиния, низведенная до положения собутыльницы моей невыразимо ужасной матери, а Одиссей (это я) вернулся домой. Все подогнано так, что ножа не просунешь, дело сделано. На этом все, ребята.
Но не тут-то было — что позволяет свернуть и убрать подальше приведенную выше теорию. Более того, моя история, это хитрая сволочь, сделала все, чтобы заставить меня поверить, что она закончилась — чтобы я расслабился и впал в состояние «жил долго и счастливо (или, пр крайней мере, не страдая)» на целых шесть месяцев, в течение которых работал в поле и делил трапезу с Птолемеем и Смикроном. Когда она вновь набрала ход, я оказался совершенно к этому не готов. Явная подстава, если хотите знать мое мнение.
Первый раз я услышал это, отжимая оливки — и потому, вероятно, не сразу сообразил, что к чему. Да вы сами знаете, каково работать с этими хреновинами.
Вы загружаете собранные оливки в барабан, а ваши люди наполняют мешок, свисающий с конца перекладины, камнями, чтобы он начал действовать, как противовес; после этого надо вцепиться в перекладину, обхватить ее руками и ногами и проползти по ней до конца. Не самое достойное положение для богача. На самом деле вы ощущаете себя полным шутом, болтаясь в воздухе на конце длинной жердины, пока пресс делает свое дело, пердя как слон. Но оставить это на милость помощников невозможно — слишком важное это дело, а кроме того, работники решат, что вы просто трусите, и вы лишитесь их уважения. Единственное, чего требует эта работа — сосредоточения, не то вы рискуете очутиться на земле с переломанными костями и кусками перекладины. Это совершенно неподходящее время для болтовни, и только идиот способен подойти и завязать беседу, когда вы заняты отжимом.
К несчастью, мой сосед Эвриклид именно такой идиот, особенно в части выбора момента. Не важно, что вы делаете — чините кровлю, закаливаете лемех, варите колесную мазь, занимаетесь сексом с чьей-нибудь женой под кусточком, словом, заняты любым из тех дел, отвлекаться от которых до самого конца ни в коем случае нельзя — если он увидел вас, то обязательно подойдет и начнет болтать, как правило, прямо с середины, так что совершенно невозможно уразуметь, о чем он вообще; игнорировать его тоже нельзя, потому что он станет повторять «ну?» и «что ты об этом думаешь?», пока не дождется ответа.
— Привет, Гален, — крикнул он. У него был талант возникать вроде бы из ниоткуда, как голубь. — Я тебе удивляюсь, серьезно. Я думал, здесь достаточно работы для вас обоих.
Я находился в одной трети пути до конца перекладины и висел на пальцах рук и ног.
— Что? — сказал я.
— И не то чтобы места не хватало для двоих, — продолжал он. — Ты, конечно, хорошо расширил владения, вернувшись — что да, то да.
— Спасибо, — пробормотал я, пытаясь не завопить от боли в суставах пальцев.
— Но это же стыдно смотреть, — продолжал он, — и мне все равно, кто меня слышит: стыдно смотреть, как человек покупает иностранцев, оставляя родную плоть и кровь продавать свои руки на сторону. Извини, если тебе не нравятся мои слова, но кто-то должен был тебе это сказать.
Его слова пролетели у меня мимо ушей, как стайка скворцов.
— Ну, — сказал я, — вот и все.
Пресс издавал оглушительные звуки, которые означали, что дело почти сделано; всего-то надо было повисеть еще самую малость.
— Ну ладно, — продолжал Эвриклид, — это, конечно, не то же самое, что сбор винограда или добыча угля, но суть-то не в том. Человек не должен торчать на рынке, высматривая кого-нибудь, кто даст ему работу, когда у его собственного брата достаточно земли для двоих. Прямо говорю тебе — я был лучшего мнения о тебе. Ну что ж, бывай пока что.
