Тонкий голосок произнес где-то на задворках моего сознания: все кончено — но я не мог в это поверить.
Это не может кончиться; я не мог это сделать, не мог победить. Я стоял там, задыхаясь, как пес, и пытаясь свести воедино все концы, и мог думать только о дурацкой старой истории об Одиссее, в одни руки в замочившем всех своих врагов, вернувшись домой. Какое это имело отношение к происходящему, я понятия не имею; но сами знаете, как бывает, когда переволнуешься — ум полон самой невероятной чепухи.
И тут кто-то возник у меня за спиной, и я сказал себе: ну вот, я же говорил, что ничего не кончилось. Я крутанулся на пятке — этот маневр уже стал моей второй натурой — и даже догадался поменять местами ноги, чтобы не свалиться, нанося удар. Удар вышел на славу, я вложил в него каждую унцию своего веса. Ощущение было такое, будто я всадил мотыгу в жирную, липкую глину. Кто бы это не был, он соскользнул с зубьев и плюхнулся наземь. Я шагнул назад, чтобы перевести дух и проверить вычисления. Пять врагов; два в конюшне плюс наместник плюс двое на дворе только что, получается пять. Мама была мертва, я видел, как кровь хлынула у нее из горла, так кто же, мать его, остается?
Бландиния, подумал я, а затем — ох, что ж, ну и пусть. В моих расчетах она не играла роли, и в первый раз я пощадил ее только потому, что отставал от расписания. Я закинул мотыгу на плечо, добрел до амбара и уселся на ступени. Мотыга казалась тяжеловеснее, чем обычно, но я бы не выпустил ее из рук даже за все сокровища Дидоны. И кстати, пусть это послужит вам уроком: не стоит выводить фермера из себя.
И вот я сидел там и думал: все, что мне осталось сделать, это собрать тела, погрузить их на телегу, увезти их подальше в горы и сбросить в ущелье или с утеса; конечно, какой-нибудь любопытный ублюдок рано или поздно найдет их; и уж совсем немного времени пройдет, прежде чем кто-нибудь задастся вопросом: а что приключилось с наместником Сицилии? Но кому, нахрен, придет в голову связать меня (беспорочного отставного солдата, трудолюбивого уважаемого земледельца) со смертью благородного сенатора? Кроме того, кто в здравом уме поверит, что я в одиночку ухитрился убить кавалерийского офицера и трех гладиаторов? Я могу изобразить дело так, будто мама и Бландиния умерли от какой-то ужасной болезни, так что нам пришлось побыстрее сжечь их, чтобы предотвратить ее распространение, поэтому никаких публичных похорон и не было; но тут мне понадобится поддержка Смикрона и Птолемея, а иначе на что еще нужны друзья? О, разумеется, пока что я еще был не вполне свободен и безгрешен, но от требовалось только проявить немного осторожности и решительности, чтобы все мои проблемы остались позади.
И тут кто-то вышел из темноты и остановился передо мной. Я поднял глаза: это была Бландиния.
— Вы пойма… ох, — она застыла, как каменная. Глупая сука приняла меня за одного из гладиаторов.
Ее ошибка рассмешила меня и я ухмыльнулся — и тут же понял, что что-то здесь не то, счет больше не сходится. Но сперва неотложные дела: я бросился за ней и догнал ее за шесть широких шагов. Я толкнул ее на землю и надавил на горло сапогом.
— Ты ему сказала, так? — спросил я.
— Наместнику? Да, — ответила она. — Я написала ему письмо и отослала с попутным возчиком в Афины. Он обещал наградить меня свободой и деньгами. Но я не затем это сделала.
— Я догадываюсь, — сказал я, занося мотыгу для удара.
И вот это действительно было убийство, но мне все равно.
Выпрямляя спину, я размышлял, где ошибся. Может быть, их было шестеро; вполне возможно. Они оставили одного снаружи сторожить, а может, просто подержать лошадей.
В любом случае, надо было разобраться. Я вернулся к амбару и стал искать тело. Конечно, в темноте это оказалось непросто. Я зашел за угол, отыскал сенатора и двух гладиаторов, и повторил попытку уже с того места. Так я его в конце концов нашел и вытащил в пятно света от горящий конюшни, чтобы посмотреть, кто это был.
Это был Луций Домиций.
Двадцать один
И вот я стою посреди двора. Повсюду валяются трупы.
Моя конюшня сгорела дотла вместе с лошадью. Чистое везение, что пару дней назад я выгнал осла и мулов на луг, подкормиться викой, иначе бы они тоже поджарились. Что ж, надо пытаться во всем находить светлые стороны.
Могло быть и хуже. Амбар и хлев тоже могли загореться, да даже и дом — столько было искр и разлетающихся углей. Наместник и его люди могли вырубить мои виноградники и перерезать кур, просто со злости. Меня самого могли убить. На самом деле, это было чистое чудо, что я выжил, учитывая обстоятельства — я был один против четверых, не считая наместника, а эти четверо были тренированные бойцы. Если бы я не сделал того, что сделал, мы бы все равно были сейчас мертвы. Если смотреть с этой точки зрения, то получалось все равно как спасти из горящего дома один предмет мебели или один украшенный самоцветами золотой пояс из потерянного клада; все, что удалось вынести — чистая прибыль.
Вот так. Вы теперь понимаете, почему я не смог бы зарабатывать на жизнь, рассказывая истории. Моя старушка-матушка говаривала — как ты сможешь обдурить других, если не способен обмануть себя?
Я вернулся в сарай. Смикрон и Птолемей были там, где их и оставили — висели на стропилах. Бедолаги. Уж как они удивились при виде меня! Они были уверены, что меня убили вместе с остальными. Я перерезал веревки и они плюхнулись на пол, вид имея несчастный и перепуганный и пряча ладони подмышками, как замерзшие дети.
— Все в порядке, — сказал я им. — Они все мертвы — и римляне, и гладиаторы.
Смикрон уставился на меня, как на психа.
— Что случилось? — спросил он.
— Я убил их, — ответил я. Еще не хватало в такой момент пускаться в объяснения. — Мама, впрочем, тоже мертва, а также Бландиния и мой друг. Как вы себя чувствуете?
— Нормально, — ответил Птолемей. — Руки болят.
Я кивнул.
— Слушайте, — сказал я. — У нас много работы и мы не можем тратить время. Я знаю, что вам больно, но вы оба мне сейчас нужны. Нам надо избавиться от тел, или мы все окажемся в дерьме. Это не займет много времени, — соврал я. — А потом я вас обоих освобожу. Договорились?
Они переглянулись.
— Хорошо, — сказал Смикрон. — Что нужно делать?
И я объяснил им, что нужно делать. Пока они разыскивали в темноте трупы, я сходил и поймал мулов (проклятые поперечные скоты; я ведь говорил, что не никогда с ними не ладил?) и запряг их в повозку. Затем мы ее нагрузили. Это было то еще представление. К этому моменту я полностью вымотался и держался на ногах на чистом чувстве долга. Смикрон с Птолемеем вообще не могли пользоваться руками, они болели от ладоней до плеч, толку от них было немного, поэтому подъем тел в телегу превратился в настоящий спектакль. В конце концов мы с этим покончили, хотя ночь уже подходила к концу; начинало светать, когда я стегнул мулов и мы направились в горы — я на облучке, трупы навалены за спиной, а Смикрон с Птолемеем идут пешком рядом.
