— Помню, — сказал я со вздохом. — Никто не был в безопасности.
— Да уж, блин, точно. В общем, — продолжал он, подливая вино и разбрызгивая его, — одна из штук, которые проделывал этот гад Нерон, была такая: он закатывал гулянки для всех высокородных римлян, а когда они оказывались в его дворце в Риме, он приказывал запереть двери и заставлял их сидеть часами и часами и слушать, как он играет на арфе и поет. Это было чистое убийство, как ни посмотри, потому что он играл, как свинячий навоз, а голос у него был как у кота в масляном прессе.
И вот была как раз такая гулянка, а в переднем ряду сидел старый толстый римский сенатор. Не помню, как его звали, да и насрать. Этот сенатор сидел так уже три часа или больше, после знатного ужина с морем вина, а музыка все играла и играла, и в конце концов он не смог больше держаться, голова его свалилась на грудь и он захрапел. Ну, сраный Нерон это заметил и взбесился от злости: что?! оскорбление его творчества?! что за говно?! и позвал стражников и отправил жирного старого беднягу на пять лет в каменоломни.
— Какой ужас, — сказал я. — Продолжай.
— Ну, что, — сказал возчик. — Проходит пара лет, и как-то раз Нерон, сидя на своем золотом троне и с кем-то болтая, спрашивает, а что случилось со старым таким-то и таким-то, не видел его с морковкина заговения. Ясное дело, все эдак задергались, потом кто-то говорит, разве ты не помнишь, Цезарь, ты спихнул его в яму за то, что он заснул во время твоего чудесного выступления.
Тут старик Нерон, который уже успел в тот день пропустить стаканчик и маленько расслабился, говорит — нельзя такое допускать, отправьте гонца, пусть его немедленно освободят. Ускакал гонец, возвращается с сенатором, который едва жив, и уже совсем не такой мясистый, как бывало; и до сих пор на нем висит клочьями пурпурный сенаторский плащ, всем его дико жалко, ну и происходит сопливая сцена, во время которой Нерон прощает его и все прямо глаза выплакивают и все хорошо. Но Нерон говорит, у меня есть идея, давайте закатим пьянку, наш старый как его там откинулся, надо это отпраздновать, а все думают — вот дерьмо, потому что знают, чем это кончится, но говорят — какая свежая идея, Цезарь, давайте. Приносят бухло, и как только все рассаживаются, Нерон встает и начинает выступление. Ну, он закончил одну песню и добрался до середины следующей, когда старый сенатор встает и медленно идет из комнаты. Нерон в страшной ярости. Он поворачивается и говорит сенатору — куда, так тебе перетак, ты собрался? А сенатор вздыхает так тяжело-тяжело и говорит — назад в каменоломни, Цезарь, а ты куда думал?
Я не оглядывался и не говорил ни слова. Пришлось откусить большущий кусок языка, но я справился. Возчик тем временем продолжал.
— Так оно и вышло, как он сказал; и каждый день из следующих трех лет, до тех пор пока Нерон не получил, наконец, свое и какой-то козел не перерезал его подлую глотку, — после этого, конечно, всех несчастных каторжников выпустили из каменоломен и отправили по домам — этот старый сенатор пел ту самую песню, под которую он уходил из зала, пел ее снова и снова, пока все в каменоломнях и ближайших деревнях не выучили ее наизусть. Вот так, — закончил он, пожав плечами. — Думаю, местные жители — единственные люди на земле, кто знает эту говенную музыку. Наверное, можно назвать это неувядающей славой, если ты не возражаешь.
Неувядающая слава. Снова она.
Как-то раз, гораздо позже, я стоял на рынке и читал «Одиссею» с лотка книготорговца. Прежде чем у вас возникнет неверное впечатление обо мне: я делал это не для удовольствия, а проверял кое-какие факты для истории, которую сейчас вам рассказываю, ну да это неважно. В общем, там есть один очень странный эпизод — Одиссей возвращается из Трои, потратив десять лет, чтобы забраться в никуда и пережить все возможные ужасные приключения с чудовищами, которые пожирали его друзей, и вот, наконец, кораблекрушение, все остальные мертвы, а он выброшен на остров, где никто не знает, кто он такой. Местные, которые почему-то во много раз добросердечнее всех известных мне островитян, приводят его в царский дворец, где он от пуза ест, переодевается и садится у огня погреть кости — и за все это время никто и не думает спросить у него, кто он такой, потому что, ясное дело, гостеприимство само себя вознаграждает, добрые люди всегда готовы помочь в беде любому, и неважно, принц это или нищий. Ну да, конечно. Так или иначе, он сидит там инкогнито, набивает щеки добрым пшеничным хлебом и сыром, и тут поднимается дворцовый певец и заводит песню о — догадайтесь, о чем — об удивительных приключениях великого героя Одиссея, который отплыл из Трои, пережил чудесные приключения и пропал, никто не знает, куда.
Вот она, неувядающая слава. Одиссей стал знаменит уже при жизни, но вы спокойно можете поставить на кон передние зубы, что приключения, о которых пелось в песне, не имели ничего общего с теми, в которые угодил Одиссей. Либо те первые приключения произошли с какой-то неизвестной личностью, и певец вместо нее вставил в рассказ Одиссея, либо просто выдумал все из головы, а Одиссея использовал, чтобы было интереснее.
То же самое вышло с Луцием Домицием, как вы, наверное, уже и сами догадались. Точно так же, как тот Одиссей, который слушал песню, был совсем не тем Одиссеем, о котором пелось, Луций Домиций не был тем Нероном Цезарем, о котором рассказывал возчик. То же верно и для меня. Гален, который рассказывал всей деревне, что он состоятельный сыроторговец — простой мелкий жулик; но я уверен, что по сей день люди, живущие в самой заднице Сицилии, ждут возвращения богача Галена, который скупит весь сыр и сделает всех их богатыми, так что они станут свободны и безгрешны и все их проблемы останутся в прошлом. Как будто я оставил позади маленький кусочек себя, и он вырос и изменился, как привой на дереве, и живет своей жизнью. О чем сам я могу только мечтать.
— На самом деле, — сказал следующим утром Луций Домиций, — это очень старая история.
— Да ну? — сказал я.
— О да, — он уверенно кивнул. — Ей по крайней мере четыреста лет. В самых ранних ее версиях, которые я слышал, дело происходит при дворе Дионисия, который был диктатором Сиракуз во времена Платона.
— Ох, — сказал я. — Так значит, это неправда. В смысле, ты не…
Вид у него сделался смущенный.
— Этого я не говорил, — ответил он. — Я только сказал, что этот анекдот — бородатый.
— Но ты, значит… я имею в виду…
— Я бы предпочел не говорить об этом.
Ну и ладно, это меня не касалось. Тем не менее, была в этом какая-то натяжка — чтобы кто-нибудь, даже римский сенатор, каждый из которых безумен, как целая бочка хорьков, был готов отправиться в каменоломни ради одной крылатой фразы? Ни в жизнь не поверю. С другой стороны, я простой крестьянский парень из аттической глуши, что я могу знать о римских аристократах?
— Что ж, — сказал я, — по крайней мере мы знаем, куда мы идем. — Я поболтал о том о сем в кабаке, и узнал, что мы не далее чем в трех днях пешего пути от Камарины, а стоит нам добраться дотуда, и мы сможем запрыгнуть на корабль до Африки, не зависая там слишком долго.
