В дне пути от Остии в море сделалось оживленно. Никто не обратил внимания, но для меня это был впечатляющий вид: десятки зерновозов, все такие же большие, как наш, сидели в воде, как гигантские утки и ждали своей очереди на разгрузку. Подобное зрелище позволяет понять, как огромен Рим, какое ужасающее количество людей живет в нем.
Около полудня мы бросили якорь и стали ждать. Не было обычного ажиотажа, возникающего на борту корабля после долгого путешествия, когда моряки начинают болтать о том, что они собираются делать, оказавшись в городе. С зерновозами все по-другому. Едва разгрузившись, они отправляются в обратный путь; время — деньги, и только умение быстро оборачиваться отделяет прибыль от убытков. Выходные ожидали команду на другом конце пути, в Камарине, где корабль будет стоять под погрузкой двое суток. Я сам хотел бы быть с ними, но знал, что не могу рисковать, светя рожей на Сицилии. Нет, к тому времени, как их станут выкидывать из таверн в Камарине, я уже две недели буду вкалывать на своих персональных каменоломнях: снова аферы, воровство с прилавков и беготня от стражи. Какая замечательная у меня жизнь, подумал я.
И тут, пока мы сидели и любовались видами, до меня дошло: на самом деле я вовсе не обязан заниматься этим и могу выбрать какое угодно другое дело. Мысль поразила меня, как гром среди ясного неба. Что именно мне можно заняться, я не имел представления — но какого черта, не единственный же я человек в таком положении в Риме, пристанище миллионов беднейших людей в мире. Здесь тысячи таких, как я, и все они как-то выкручиваются. Я никогда не слышал о телегах, кружащих по улицам Рима и подбирающих бездыханные тела бедняков, умерших за ночь от голода. Безусловно, все очень просто: мне надо только добраться до города и получить работу.
Конечно, ничего подобного я прежде не делал. За двадцать четыре года, миновавших с того дня, как я ушел из дома, я все время видел людей, вкалывающих в полях, но никогда не думал подойти к одному из них и попросить работу или выйти на ярмарку работников или еще что. Я знал, что теоретически это возможно, но на себе ни разу не пробовал. Но, размышлял я, задача не может быть слишком сложной, иначе как с ней справляются все эти дурики и долбодятлы? Если уж у них все получается, то находчивый парень вроде меня добьется своего без проблем. Чем больше я обдумывал эту идею, тем больше она мне нравилась. Перед моим мысленным взором предстал я сам — через десять, пятнадцать лет. Вот он я, в прекрасной шерстяной тунике, стою перед оживленной мастерской, на заднем плане суетится с десяток работяг, а я говорю: когда я первый раз появился в городе, у меня не было ничего, кроме рваной рубашки и пары башмаков. Разумеется, я стою спиной к рабочим, и потому не могу разглядеть, чем они занимаются — жаль, это было бы небесполезно, может, у меня возникли бы кое-какие идеи. С другой стороны, это не казалось особенно важным. Неважно, какая именно работа — главное, работать. Все выглядело очень просто: приложить усилия сейчас, а на выходе получить спокойную, обеспеченную старость. В некотором смысле не сложнее, чем поджарить колбаску. И (как я не мог не указать сам себе) все это было бы невозможно, если бы я не избавился наконец от Луция Домиция, что я считал уже свершившимся фактом. Как ни печален он был, этот факт, но надо было смотреть ему в лицо. Именно Луций Домиций тащил меня вниз все эти десять лет, служил причиной всех беспокойств и сложностей и поглощал большую часть усилий. Сбросив его, как мешок камней, я наконец могу заняться собой и найти место в мире, предназначенное только для меня. Может, мне будет немного его не хватить поначалу, но бывают моменты, когда надо просто повернуться спиной к прошлому и посмотреть вперед. Ну вот.
Что ж, когда сидишь в ожидании на корабле и заняться совершенно нечем, в голову лезет что попало. Это примерно так же, как когда просыпаешься посреди ночи и не можешь заснуть, и постепенно начинаешь думать обо всем, пока в мозгах не засвербит — а почесать никак. Потом из укромных уголков начинает лезть незнамо что, и незаметно для себя ты вдруг решаешься на что-то исключительно безумное и дурацкое. Когда такое происходит ночью — ничего страшного, рано или поздно ты засыпаешь, а проснувшись, ничего уже не помнишь.
Но на рейде Остии в полный штиль, когда деваться абсолютно некуда, если не умеешь плавать, существует реальная опасность воспринять это собачье дерьмо всерьез. Вот в такое состояние ума я себя и загнал. В какой-то момент я понял, что есть одна вещь, которую необходимо сделать, прежде чем провести черту между бесплодным, потраченным ни на что прошлым и сияющей новой жизнью — помириться с Луцием Домицием. Не то чтобы я перестал беситься по поводу некоторых сказанных им слов, но я не хотел просыпаться по ночам и лежать, переживая, что мы остались врагами и даже не попрощались. Ну а кроме того, делать было совершенно нечего, я просидел на бухте каната несколько часов и отсидел всю задницу. В общем, я встал и пошел его искать.
Зерновоз — большое судно, но свободного пространства на нем не так много. Все оно забито амфорами с зерном. Найти кого угодно можно быстрее, чем тарелку супа съесть. Однако на камбузе его не оказалось, равно как на палубе и в трюме, не сидел он и на сральном стуле; и я был совершенно уверен, что в капитанской каюте его тоже нет.
Так где же он?
Я поспрашивал, но никто его не видел. В конце концов один из парней, которых я расспрашивал, видимо, призадумался сам и спросил капитана, потому что тот вдруг забегал по кораблю в самом скверном расположении духа, обыскал все, начиная с пустых мешков и заканчивая вороньим гнездом, пошарил палкой в большущих амфорах с зерном — и не обнаружил никаких признаков Луция Домиция.
— Ублюдок не мог спрыгнуть за борт, — бормотал он, — потому что когда мы вставали на якорь, он еще готовил завтрак. Никто не слышал плеск?
Тут до меня дошло. Утром, когда все бездельничали да выворачивали себе мозги, он улучил момент и смылся.
— Должно быть, сполз тихонечко по борту, — сказал капитан. — Возможно, доплыл под водой до соседнего судна, и так от одного к другому — до берега. Что ж, я надеюсь, его прихватила судорогу и он утонул.
Он пнул груду старых мешков.
— И поделом мне, нечего быть таким мягкосердечным.
По каким-то причинам капитан, кажется, во всем винил меня — не то чтобы он прямо обличил меня в пособничестве или еще что. Думаю, он просто очень разозлился, потеряв раба, а раб у него появился исключительно из-за меня, стало быть, и вина моя. Как обычно, куда капитан — туда и команда, и к тому времени, как мы наконец встали на разгрузку в док, я был только рад убраться с корабля и от их мрачных рож. Я был так разозлен этим несправедливым отношением, что уже миновал пирс и начал подниматься к городу, когда до меня наконец дошло.
Проклятье, подумал я. Он ушел, а я его упустил.
Я не знал, что делать, поэтому уселся, прислонившись к стене и почему-то расплакался. Я так и сидел тут, рыдая от всего сердца, когда заметил, что надо мной кто-то стоит. Низенький, круглый мужик с лысой головой и клочковатой белой бородой. Лицо как полная луна, нос — как пятачок.
