— С чего ты так убиваешься? — спросил он на латыни. Я посмотрел на него. Из-за слез образ казался слегка размытым.
— Я потерял единственного настоящего друга, — сказал он. — Он просто взял и сбежал, и даже до свидания не сказал.
Коротышка нахмурился.
— Ох, — сказал он. — Вот оно что. Ну что же. Выпей, тебе полегчает, — он порылся в кошельке и щелчком послал в меня монету. Я поймал ее не глядя, одной рукой. Это оказался добрый серебряный денарий, на который в Риме легко можно купить тяжкое похмелье, и еще останется на плотную закуску, так что это было хорошо. Разумеется, монета была старая, с Фортуной, держащей рог изобилия, на одной стороне и головой императора Нерона — на другой.
Шесть
И вот, значит, я в Остии один и без гроша за душой — впрочем, это не совсем так, потому что проснувшись на следующий день, после гулянки стоимостью в денарий, я обнаружил, что являюсь владельцем похмелья классического образца и одного медного гроша (который я едва не проглотил; никак не могу избавиться от греческой привычки носить мелочь во рту, понимаете ли). Каким-то образом эта совершенно бесполезная монета — на грош невозможно купить ничего вообще — заставила меня почувствовать себя еще хуже.
В общем, вот так обстояли дела: больная голова и шея, окостеневшая после ночевки в портике храма. Прекрасное начало новой жизни. Тем не менее, ошибка была моя собственная, пожалеть меня было некому и я уселся на храмовых ступенях и попытался понять, что делать дальше.
В принципе, я мог остаться в Остии. У зернового терминала всегда хватало работы, если вы не возражаете через год-два превратить в развалину. Кроме того, можно было двинуть по военной дороге в Рим, или выбрать случайное направление и отправиться в сельскую местность и попробовать найти работу на ферме.
Возможно, виной тому похмелье и свернутая шея, но чем больше я раздумывал, тем больше мне нравился третий вариант. В конце концов, сказал я себе, в глубине души я остался деревенским пареньком, и если бы не жестокие превратности судьбы (Сенека так сказал, не я), то сейчас я был бы дома, в Аттике, и сидел бы под собственной смоковницей, поглощая завтрак из корзинки, прежде чем приступить к дневным трудам среди виноградных лоз. Город — неподходящее место, сказал я себе; в городе я обязательно попаду в переделку и не успею оглянуться, как придется удирать от стражников по узким улочкам, а я с этим покончил, благодарю покорно. Честный и здоровый труд на земле, с другой стороны… да я все знаю о вспашке, севе, прополке и прочем; о добыче пропитания на лоне Матери Земли никто не сможет научить меня ничему, чего я и так не знаю. В жопу города, сказал я себе. Мне подавай ощущение свежевспаханной земли под ногами, густой аромат цветов яблони на закате, спокойную, дружескую беседу по пути с поля, а также толстый пласт сыра на ломте домашнего ячменного хлеба у очага перед тем, как погрузиться в освежающий крепкий сон. В конце концов, только так люди и должны жить, а не ютиться в кирпичных коробках, как свиньи зимой.
Стоит немного отойти от доков, и Остия оказывается небольшим городком. Все около часа пути — и вы уже среди возделываемых полей. Как только свежий воздух утишил похмелье, а прогулка уняла боль в конечностях, я понял, что первый раз в жизни принял правильное решение. На другой стороне дороги я видел людей, которые работали в спокойном, неспешном, основательном темпе, в который попадаешь, едва оставив город позади. Время от времени мимо проезжали телеги, тяжело нагруженные зеленью, фруктами или амфорами с вином — все это отправлялось в ненасытное чрево Рима. Ха, подумал я, какая жалкая участь: миллионы людей, неспособные даже прокормиться самостоятельно, должны платить за еду. К черту все это, подумал я. Впереди радость сельского труда. Вы просто бросаете, что надо, в землю и уходите прочь, а когда возвращаетесь, целые горы вкусной еды только и ждут, чтобы их собрали и отвезли домой.
Всю дорогу я высматривал деревню или большую усадьбу, в общем, что-нибудь, где бы я мог попроситься на работу. Конечно, я знал, что Италия отличается от наших мест. Я слышал об этом много раз — о том, что мелкие землевладельцы или призывались в армию, или разорялись из-за огромных, возделываемых рабами латифундий богатых сенаторов. Ага, думал я, конечно; все это рассказывали отставные солдаты и другие бездельники, народ, который ни дня в своей жизни не работал по-настоящему. Если такие лишались семейного надела, то только из-за собственной безрукости. Тут должно быть множество настоящих земледельцев, людей, которые едят то, что выращивают и выращивают то, что едят. Невозможно взять и смести их всех с лица земли, и рано или поздно я найду одного такого и получу у него работу. А даже если и нет, то всем этим богачам-землевладельцам in absentia нужны рабочие руки, а парни в полях, которых я видел с дороги, вовсе не походили на рабов. Я не видел цепей или надсмотрщиков с бичами, только мужиков в домотканых туниках и широких кожаных шляпах, спокойно выполняющих ту работу, какую уж там они выполняли.
Так я все шел и шел, но не находил ни деревни, ни усадьбы, а только все больше полей. Ни коровника, ни сеновала — определенно, я как-то ухитрился заблудиться. Поэтому я решил кого-нибудь спросить.
Первый человек, которого я увидел после этого, стоял, облокотившись на двузубую мотыгу и переводя дух. Он вполне мог бы быть моим соседом из Филы — тощий, жилистый парень с большими шишковатыми руками и отстраненным взглядом. — С добрым утром, — окликнул я его.
Он повернул голову и посмотрел на меня.
— Мпфм, — сказал он.
— Прекрасный день, — сказал я. Не стоит торопить события, когда вы говорите с деревенскими.
— Мм, — он, не моргая, уставился на меня, как на тяжелый случай серой гнили.
— Неплохо потрудился, — сказал я, махнув в сторону пяти аккуратных рядов перевернутой земли.
— Мм, — он слегка нахмурился, но я не беспокоился. Тут как с лошадьми или кошками — сперва требуется завоевать доверие.
— Ну, — сказал я. — Значит, это твой надел?
Некоторое время он не двигался. Затем покачал головой.
— Понятно, — сказал я. — Арендатор, значит?
Он опять покачал головой. Таковы уж эти италийцы — далеко не столь прямолинейные ребята, как мы, греки. Но все равно соль земли.
— Я просто спрашиваю, — продолжал я, — потому что как раз ищу какую-нибудь работу. Есть что-нибудь в ваших местах, не знаешь?
Он надолго задумался.
— Мфм, — сказал он наконец, и когда я уже решил уточнить, было ли это мфм-да или мфм-нет, вдруг добавил. — Думаю, да. А чего умеешь?
Я пожал плечами.
— О, я к чему угодно приспособлен. Так куда мне идти? — италийцы, конечно, соль земли, но тупые, как куча навоза. — К кому мне обратиться? Управляющий, десятник, кто угодно.
Он дернул головой куда-то в сторону.
— Попробуй в доме, — сказал он.
— Хорошо, так и сделаю, спасибо, — я помедлил, на случай, если он все-таки собирается сказать что-нибудь полезное. Без шансов. — Так где мне искать дом?
