— В таком случае мы отлично впишемся.
Я вздохнул. Десять лет и по-прежнему что твой младенец.
— Кстати, о деньгах, — продолжал я. — Есть у тебя предложения, как нам раздобыть немного? Они могут оказаться весьма кстати, если, например, мы захотим купить еды или еще чего.
Он покровительственно улыбнулся.
— О, это просто, — сказал он. — Усядемся около храма с жалобным видом — и люди накидают нам денег. Это называется «попрошайничество». На самом деле, неплохо еще обмотать какими-нибудь тряпками ногу и притвориться, что ты потерял ее на военной службе. Ты не представляешь, какими мягкосердечными становятся римляне, когда речь заходит о ветеранах-инвалидах.
— Ради всего святого, — сказал я. — Ты что, действительно такой наивный? Ты правда думаешь, что кто угодно может усесться на любом свободном углу со шляпой?
Вид у него стал озадаченный.
— Ну, — сказал он, — стражники, конечно, должны гонять таких, но…
— Но они не гоняют, — сказал я, — потому что «такие» организованы практически в ремесленную гильдию, которая собирает с них взносы, из которых оплачивает терпимость стражи. И именно поэтому с чужаками, которые пытаются занять свободный пятачок, не вступая в гильдию и не отдавая ей пятую часть дохода, обычно происходят разные несчастья. Мы и дня не протянем; уже к вечеру наши тела выловят из реки.
— Я и не подозревал об этом, — сказал Луций Домиций. — Но погоди, а что мешает нам вступить? Я всегда считал ремесленные гильдии отличной идеей. Ну то есть, кто-то должен заботиться о рабочем человеке…
Я рассмеялся.
— В мире полно отличных идей, — сказал я. — И даже еще больше; и если попристальнее приглядеться к любой по-настоящему стремной ситуации, к любому делу, которое окончилось так плохо, что уже и не исправишь, то в глубине всегда можно разглядеть исковерканные останки той или иной отличной идеи. Возьми войны, — продолжал я. — Твой народ восемьсот лет ведет войны, и каждая из этих войн начиналась потому, что римляне кого-то пугались — той или иной кодлы завернутых в шкуры дикарей, которые обязательно пройдутся по империи, грабя и насилуя, если их заранее не истребить. Восемь столетий упреждающих ударов, миллионы убитых и изувеченных — и все из-то того, что римляне считали мирную жизнь хорошей идеей. Или возьмем ваши правительства, — продолжал я; понятия не имею, что за стих на меня нашел, но было ощущение, что это проповедь давно зрела внутри, пока я не взорвался, как вулкан. — Все в мире идет наперекосяк исключительно из-за отличных идей разных идиотов. Ну вот, например, пятьсот лет назад вы, римляне, подумали, что избавиться от царей и устроить республику — отличная идея, и что в итоге? Самый продажный режим, какой видел мир, работающий как семейное предприятие аристократических воров и прохиндеев. Что потом? Сто лет назад твой двоюродный прапрадед или кто он там был, Юлий Цезарь, решил, что избавиться от всего этого дерьма и установить праведное правление одного хорошего человека — отличная идея. Что мы получили? Мы получили Тиберия, Калигулу, кровожадного паяца Клавдия…
— И Нерона, — пробормотал он. — Нерона не забудь.
— Да, именно, — сказал я. — К чему я и веду. Куча народа вдруг заявляет — давайте уберем Нерона, это отличная идея. Результат? Четыре гражданских войны за год. Поэтому избавь меня от своих отличных идей, они сосут. Ради всего святого, да тебе это должно быть известно лучше всех. Твоя же идея была: а давайте-ка прекратим тратим деньги на убийство дикарей, лучше пустим их на красивые здания и образование, чтобы люди научились ценить искусство, музыку и прочее дерьмо. И вот ты здесь.
Он рассмеялся.
— Да, — сказал он, — но это была плохая идея. И кроме того, может, я и низведен до тебе подобных, но здания по-прежнему стоят. И, может быть, идея вести хозяйство в соответствии с поэмой — плохая, но поэзия живет и будет жить вечно. И знаешь, почему так вышло? Потому что мой предок Август был покровителем искусств, и пока люди читают Вергилия Марона, они будут помнить Августа. Так что, может быть, это была не такая уж плохая идея. Я тебе так скажу, — добавил он. — Лично я считаю, что Вергилия Марона сильно переоценивают, но это всего лишь мое мнение, и кто я такой, чтобы спорить с историей? — он дернул головой. — Кстати, а кто может поручиться, что если бы мои предки не завоевали Галлию, Карфаген и тевтонов, то те не прорвались бы через границы и не сожгли город дотла? Но предки сделали то, что сделали, и потому город и империя будут стоять вечно.
— Ты так говоришь, будто это что-то хорошее, — пробурчал я.
— Ну конечно, это хорошо. Может быть, не для нас с тобой, но для всей человеческой расы — да. Представь только, во что превратился бы мир, если бы империя пала и им завладели бы германцы или персы? Мы скатились бы до животного состояния за несколько поколений. Знаешь, что? — продолжал он. — Единственное, что как-то поддерживает меня, так это мысль о значении империи. Помнишь историю о спартанском кандидате?
Я нахмурился.
— Это, что ли, про дочь фермера и козла?
— Жил да был спартанец, — начал Луций Домиций. — Он принадлежал к одной из виднейших правящих семей, и всю жизнь стремился войти в число трехсот царских личных стражей, лучших и храбрейших мужчин страны. Поэтому каждый день он упражнялся в спортивных дисциплинах и боевых искусствах, пока не решил, что лучшего результата ему не добиться. Тогда он отправился во дворец попытать счастья. Вечером жена и дети ждали его у порога и увидели, как он возвращается с широкой улыбкой на лице. Они спросили: ты принят? Спартанец просиял и ответил: нет. Ну, они не поняли, почему он так счастлив в таком случае и спросили: если ты пролетел, то чего лыбишься? А тот ответил: разве не прекрасно знать, что в Спарте есть как минимум триста человек еще лучше, чем я?
Я немного подумал.
— По размышлении, — сказал я, — я бы предпочел ту, про дочь фермера и козла. Кроме того, я не вижу в этом смысла.
— Не видишь? Странно. Смысл, — сказал Луций Домиций с плаксивым выражением лица, — в том, что я не возражаю, что меня погнали из императоров, вовсе нет. Не возражаю потому, что империя стоит по-прежнему, еще больше и сильнее, чем раньше. Я рад, что нашлись те, кто лучше меня приспособлен к этой работе, и что они смогли ее получить.
Я покачал головой.
— Знаешь, что? — сказал я. — Прекрасно, наверное, быть идиотом вроде тебя. Должно быть, чудесно иметь возможность смотреть на мир и находить в нем смысл. Хотел бы я так уметь, но увы, я не идиот и это мне не светит. Очень жаль, но так обстоят дела.
Он улыбнулся.
— Никто не совершенен, — сказал он.
Я не мог позволить, чтобы беседа закончилась этой дешевой остротой.
— Нет, серьезно, — сказал я. — Ты же на самом деле не веришь во все это дерьмо, а? Насчет империи, Рима и всего такого прочего, включая будущее человеческой расы?
— Нет, верю, — сказал он.
— Правда? После всего, что ты видел за последние десять лет, бродяжничая вместе со мной?
