Он пожал плечами.
— Действительно, десять лет общения с тобой кого угодно заставят усомниться, что у человеческой расы есть будущее.
Тут я скорчил рожу — ха-ха-ха, очень смешно.
— Если ты спрашиваешь, не сделали ли они меня циником, то да, еще как сделали. Я увидел, что чиновники коррумпированы и некомпетентны. Я видел, что силы правопорядка империи настолько ничтожны, что даже нас не могут поймать, и я потерял бы ночной покой, будь я честным гражданином. Но это не изменило моего мнения о значении Рима ни вот настолько, совсем наоборот. Видишь ли, благодаря тебе мне удалось заглянуть под камни и я увидел, что из себя представляют человеческие существа и на что они способны, если их некому остановить. Вот что я тебе скажу: если завтра мне вернут трон, то после всего, что я видел, я стану лучшим, блин, императором, которого только знал мир.
После этого я сменил тему, потому что мне стало немного страшно; за десять лет он первый раз заговорил о том, чтобы снова стать императором, пусть и в шутку. Мне всегда казалось, что он об этом и думать забыл, все равно как человек, снятый в последний момент с креста — вроде меня, например — не рассказывает, что вот в следующий раз, когда его подвесят повыше, он выдаст такое представление, что закачаешься.
Как я и говорил, Луций Домиций был не просто идиотом, он был колоссальным идиотом, идиотом в то же смысле, в каком слон — животное. Как говаривала моя матушка, всякий на что-нибудь да сгодится. Думаю, Луций Домиций был лучшим идиотом на весь белый свет.
Рим сосет.
Не для каждого, может быть. Для жирных, в пурпурную полоску сенаторов, вплывающих в город в позолоченных слоновой кости паланкинах на плечах породистых германцев, Рим — лучшее место на земле, то, чем могли бы стать Елисейские Поля, будь у богов немного больше вкуса и таланта. Для остроносого финикийского торговца, въезжающего в город на ящиках, набитых тончайшими тканями для привередливых светских львиц, Рим — единственное место, куда можно стремиться. Для опустившегося италийского крестьянина (если, конечно, за его голову не назначена награда) Рим — это место, где можно прожить, стоя в очереди у стены богатого дома в ожидании маленькой корзинки благотворительного хлеба, вина и смокв.
Если вы испанский нувориш, взыскующий приглашения на званый ужин, калабрийский артишоковый магнат в поисках лучшей цены за фургон поникшей зелени, моряк с мраморной баржи, жаждущий дешевого вина, женщина, одаренная широтой взглядов и последними достижениями в области венерических заболеваний (в этом случае стоит приглядеться к району Большого Цирка — так утверждают мои источники), греческий парикмахер, сирийский врач, фракийский массажист, батавский флейтист или новоиспеченный законник, торопящийся заработать свой первый миллион до тридцати лет — Семь Холмов ждут вас. Без вопросов. Входите и ни в чем себе не отказывайте.
Более того, можете засунуть их себе куда подальше. Я не люблю шум, мне не нравится бродить по щиколотку в содержимом чужих ночных горшков (без шуток — особенно когда льет дождь и колеи переполняются). Я не люблю толп — все вокруг напряженные и настороженные, как олени на открытой местности, а стоит вам оступиться, и вас втопчут в грязь на такую глубину, что никто и не догадается, что вы там лежите; полуденную тьму в узких переулках между наемными домами, столь высокими, что свежеотчеканенное говно, вылетевшее с верхнего этажа, разнесет вам череп с надежностью пятнадцатифунтового кузнечного молота. Мне не нравится, что по ночам земля здесь трясется, когда подводы со строевым лесом и камнем грохочут по улицам так тесно, что носы волов утыкаются в задний борт идущей впереди телеги. Мне не нравится необходимость распластываться по стене всякий раз, когда полувзвод упитых в дупель городских стражников плетется мимо после целого дня бесплатных возлияний в городских кабаках, и надеяться, что ни один из них не запнется о твою ногу — в противном случае тебя превратят в кровавую жижу за оскорбление официального лица при исполнении обязанностей. Мне не нравится здешний ритм жизни, настроения, приоритеты и стиль мышления. И мне крайне, крайне не нравится запах.
— Ты не представляешь, — сказал Луций Домиций, делая шаг в сторону как раз вовремя, чтобы избежать встречи с коровьей лепешкой, — как прекрасно я себя чувствую, снова оказавшись здесь. Все то время, которое я провел вдали, пытаясь не думать о городе, я беспрерывно врал сам себе: не так уж он и крут, все большие города на одно лицо и тому подобная чепуха — и вот я снова здесь. Это все равно как после десятилетней слепоты получить назад способность видеть. Это поразительно, просто поразительно. Я чувствую, что снова стал собой.
Черепица сорвалась с крыши и плюхнулась в жижу в нескольких шагах позади, уделав наши спины массой, о составе которой я бы предпочел ничего не знать. Если бы мне пришлось поселиться в Риме на сколько-нибудь долгий срок, то первым делом (и имея деньги) я бы пошел и купил себе надежный, хорошо подбитый шлем армейского образца, чтобы уберечь свои небольшие мозги от всей той дряни, которая здесь беспрерывно валится с высоты.
— Чудесно, — проворчал я. — Вот уж воистину — пока ты счастлив, только это и имеет значение.
Зря только воздух тратил, конечно же. За свою жизнь я уяснил одну вещь: нет смысле пытаться вбить хоть толику здравого смысла в голову влюбленного; а Луций Домиций был по уши влюблен в Зловонный Град, что было видно хотя бы по тому, как он плелся по улице с открытым ртом. Полное безумие, конечно, но такова любовь. Лично я всегда считал, что это вообще скверное занятие, но знаю, что многие со мной в этом не согласятся.
— Когда ты закончишь слюни распускать, — продолжал я, — может, поделишься мыслишками о том, где бы нам пожрать раздобыть и о прочих таких мелочах. Я знаю, я просто старый брюзга, но факт остается фактом — денег у нас никаких и…
Я оборвал себя на полуслове. Луций Домиций этого не заметил, конечно, потому что он вообще ни слова не слышал с тех пор, как мы миновали городские ворота, и не было никакого смысла пытаться привлечь его внимание к тому, что я только что видел.
Кроме того, я и сам был не уверен, что видел. Всего лишь случайный взгляд сквозь тесное переплетение рук, голов и плеч; я легко мог ошибиться. Я решил держать рот на замке и прежде чем разевать его, сперва убедиться во всем.
Если и есть вещи похуже, чем ошибка, то в первую очередь это правота; потому что через некоторое время, когда я уже убедил себя, что брежу, я снова его увидел, и на этот раз узнал безо всяких сомнений. У меня хорошая память на лица и ошибки быть не могло — это был тот же самый человек.
— Эй, — сказал я, хватая Луция Домиция за плечо и встряхивая. Он остановился, будто спал на ходу и вдруг проснулся, и уставился на меня.
— Чего? — сказал он.
— Плохие новости, сказал я. — За нами следят.
Он нахмурился.
— Чепуха, — сказал он. — Это же толпа. Наверное, ты просто увидел кого-то, кто идет в одном с нами направлении, вот и все.
— Не все так просто, — сказал я. — Понимаешь, я его откуда-то знаю.
