— Что есть, то есть, — ответил я с достоинством и быстро добавил, потому что вроде как не должен был этого помнить, — наверное. Просто говорю то, что приходит мне в голову.
Как видите, дела продвигались просто замечательно, поэтому очень жаль, что Луций Домиций выбрал именно этот момент, чтобы вломиться в комнату; с ним вместе вошли брат Аминта и другой чувак, которого я еще не видел. Впрочем, нетрудно было догадаться, кто он такой. Один взгляд на гигантскую штуковину, торчащую у него на лице, наподобие великого мола в гавани Остии — и становилось понятно, что это второй брат, Скамандрий. На тот случай, если я слепой или придурковатый, Аминта его представил. Я вспомнил о манерах и вежливо поблагодарил за спасение жизни. В ответ он смущенно улыбнулся. Неразговорчивый тип, подумал я.
— Я просто хотел, чтобы тебя осмотрел Скамандрий, — сказал Аминта. — У него гораздо больше опыта в подобных случаях.
Значит, Скамандрий осмотрел меня и задал в точности те же вопросы, что и Аминта до него (у него был тихий спокойный голос, один из тех, что через некоторое время вгоняют в тоску), а закончив, кивнул пару раз и что-то прошептал Аминте, который в ответ тоже кивнул и сказал: как я и думал. Затем он повернулся ко мне и спросил:
— Итак, мы что-нибудь вспомнили?
Прежде чем я успел что-нибудь сказать, вмешалась девица:
— О да, мы очень интересно поговорили — о театре, о поэзии, обо всем.
Я не знаю, как у вас принято, но если сестра сообщает вам, что она трепалась о поэзии с чуваком, которого вы только что притащили прямо с улицы, время слегка нахмуриться и слегка напрячься. Во всяком случае, в наших местах так. Но видимо, в Египте — не так, или во всяком случае — в Мемфисе, потому что оба просияли и сказали: чудесно, чудесно (в случае Скамандрия я только предполагаю, потому что не расслышал), и я начал думать, что мне бы, наверное, понравилось в Египте.
— Но, — продолжал Аминта, — очень важно, чтобы пациент побольше отдыхал, поэтому я думаю, что мы должны оставить его одного на час или около того. Идем, Миррина.
И все они убрались.
Мне было жаль, что она уходит, когда у нас все так хорошо складывается, но башка у меня все еще трещала, так что я закрыл глаза и только начал отплывать (мне пригрезилась Миррина, которая… а, неважно), когда дверь распахнулась и ввалился Луций Домиций. Он немного подождал, будто прислушиваясь, а затем тихо прикрыл дверь.
— Слушай, — прошептал он.
— Ммм?
Он посмотрел на меня.
— У меня мало времени, — сказал он. — От них труднее избавиться, чем от камешка в башмаке. Ты вправду потерял память или это очередная афера?
Когда я был маленький, на краю нашей деревни в Аттике жил старикан, и, помню, один раз я с ним разговорился, во время сбора оливок. Он сказал мне: сынок, с тобой не случится ничего плохого в жизни, если ты всегда будешь поступать правильно и говорить только правду. Вскоре после этого он умер — то ли от какой-то ужасной болезни, то ли его зарезали воры, забыл — но этот совет я запомнил на всю жизнь. Самое важное слово, конечно — «всегда». Без «всегда» он не работает. Если ты идешь по жизни, обманывая и не говоря ни слова правды, и вдруг решаешь попробовать остановиться — ты в говне.
Поэтому да, я действительно хотел сказать Луцию Домицию правду, поскольку это было бы правильно, но для правды было слишком поздно: я опоздал на тридцать с лишним лет. Кроме того, если б я сообщил ему, что симулировал потерю памяти, чтобы подбить клинья к девушке, в то время как нас преследует маньяк, способный выследить человека в любой точке империи и вручить ему деньги, пока тот спит, он бы охренел. И был бы совершенно прав, ибо если бы все было наоборот и я обнаружил, что он мне врет, я бы ему все легкие столовой ложкой вычерпал.
Поэтому я применил свой особый бессмысленный взгляд.
— О чем ты, блин, говоришь? — сказал я.
— О боже, — он закатил глаза (то еще зрелище). — Ну ладно, — сказал он. — То, что я сейчас скажу, может показаться немного странным. Ты готов?
— Зависит от того, что ты сейчас скажешь, — сказал я.
— Прекрасно, — он набрал побольше воздуха. — В общем, так. Ты помнишь, я говорил, что тебя зовут Эвтидем, ты живешь в Коринфе и мы с тобой продаем сушеную рыбу.
Я кивнул.
— Верно, — сказал я. — На самом деле, мне кажется, что я и сам начинаю что-то припоминать.
— Сомневаюсь, — сказал он. — Потому что все это ложь. Ни капли правды в этом нет.
Я приподнял бровь.
— Серьезно?
— Серьезно. И меня зовут не Писистрат, я не двоюродный брат твоей жены.
Ну, никто мне этого и не говорил, так что ничего страшного.
— Так почему ты сказал мне, что…
— Я врал.
— Ох.
Я не хотел облегчать ему задачу. Не знаю почему, но я все еще трепетал после беседы с Мирриной, а он торчал тут с отчаянно серьезным выражением на лице. Нет мне прощения. Я вел себя как ублюдок. Наверное, это от незнания, кем был мой отец.
— Правда такова, — продолжал Луций Домиций, — мы с тобой пара воров на доверии. Мы обманываем людей и так зарабатываем на жизнь. Аминту с братом мы обмануть не пытаемся, впрочем, потому что они в самом деле спасли твою жизнь.
— Понятно, — сказал я. — Так почему мы им врем?
— А. Ну, это неприятный момент. На нас кто-то охотится.
— В смысле, разыскивает нас? Обманутые нами люди?
— Возможно, — сказал Луций Домиций. — Самое пугающее, что мы не знаем, кто это. Но они следуют за нами от самой Сицилии — последний пункт нашего маршрута — они отыскали нас здесь, и оставили нам немного денег, пока мы спали.
— Понятно, — сказал я. — Они дали нам денег, и при этом, говоришь ты, мы от них убегаем. Зачем?
Он скорчил рожу.
— Сложно объяснить, — сказал он. — Но давай проясним несколько моментов. Тебя зовут, — продолжал он, — Гален.
— Гален, хорошо.
— А меня зовут… ну, ты зовешь меня Луцием Домицием.
— Это настоящее твое имя?
— Ну, да, — сказал он. — Настоящее. По крайней мере, часть настоящего. Если полностью — Луций Домиций Агенобарб…
— Это же римское имя?
— Да. Я римлянин. Так вот я говорю, что мое настоящее имя Луций Домиций Агенобарб Нерон Клавдий Германик Цезарь Август.
Я хихикнул.
— Очень длинное имя, — сказал я.
— Не говори. Но смысл в том, что ты единственный человек в мире, который знает, кто я такой.
— А я знаю? Ладно, предполагаю, что знаю, раз ты так говоришь. Но только, понимаешь, не помню.
Он прикрыл глаза.
— Слушай, — сказал он. — Ты же помнишь про императора Нерона?
