— Не будь дураком, — сказал я. — Мы в плену. Из плена положено убегать.
— Не, не в плену, — ответил он слишком громко, на мой вкус. — Мы в гостях. В общем, скорее так, чем эдак. Кроме того, уже поздно, а я устал.
— Ты, осел, — прошипел я. — Что случилось с твоими мозгами? Или твои приятели-гладиаторы вышибли их через ухо, когда воровали нас?
Он щелкнул языком. Он умел щелкать языком самым раздражающим образом.
— Ты все еще обижаешься на это, да? Ты что, не слышал, что говорил Юлиан Болион? Это был единственный способ вытащить нас оттуда, не привлекая внимания.
Я чуть не завизжал, но сдержался.
— Это безумие, — сказал я. — Только потому, что эти громилы были кумирами твоей юности…
— Ерунда. — Он скорчил рожу, и хотя света от ламп едва хватало, я смог разглядеть, что она приобрела густой пурпурный оттенок. — Совершенно нормальное уважение к двумя великими спортсменами. Это довольно утонченное чувство, поэтому, естественно, тебе оно недоступно.
Говорят, хозяева становятся похожи на своих питомцев, но я не припоминаю, чтобы Луций Домиций держал ручного идиота.
— Давай не будем сейчас об этом спорить, — сказал я. — Штука в том, что мы свободны уйти. Так давай уйдем.
— Нет.
Я должен был его там бросить. Видит Бог, я обязан был это сделать. А вы бы как поступили? Предположим, вы с братом удираете от стаи волков, и вдруг ваш брат останавливается, как вкопанный, поворачивается и идет навстречу волкам, бормоча: хорошая, хорошая собачка. Разумеется, тут и конец братской любви и семейному долгу, и можно убираться прочь, не опасаясь, что Фурии станут потом изводить вас в часы досуга. Я никогда не обсуждал подобных проблем с Сенекой — и очень жаль — но я уверен, что тут он был бы на моей стороне. Все мы должны заботиться о родственниках и друзьях, но не в тех случаях, когда они ведут себя, как тупые засранцы.
Но я не стал. Вместо этого я спросил:
— С какого хрена нет?
— С такого, — ответил Луций Домиций тоном, каким разговаривают с отсталым ребенком, — что эти люди на нашей стороне. Нутром чую. В конце концов, если бы они хотели убить нас…
— Херня, — сказал я. — С тем же успехом они могли притащить нас каком-нибудь благородному подонку, чтобы он мог нас запытать особо изощренным образом по старой памяти. В городе таких хватает, бог свидетель — ребят того сорта, которые считают, что позволить нам сгореть или быть забитыми до смерти бандитами это практически то же самое, что помиловать.
Он наморщил нос, ублюдок.
— Немного натянуто, нет? — сказал он. — Думаю, гораздо более вероятно, что я когда-то оказал этому Лицинию Поллиону добрую услугу и он просто возвращает должок. Все, что я до сих пор слышал о нем, говорит о том, что он друг.
— Нету у тебя друзей, — сказал я. — Больше всех под это определение подхожу я, а я тебя ненавижу. А теперь прекращай разглагольствовать и двигай булками, пока гладиаторы не проснулись.
Он шмыгнул носом.
— Ничто тебя не держит, — сказал он. — если тебе так горит уйти. Вали, если хочешь, и постарайся не попадаться на краже кошельков, потому что меня рядом не будет, чтобы тебя выручить.
Скажите пожалуйста! С чего бы человеку, обычному парню типа меня без особых иллюзий относительно собственного морального облика, с чего бы такому, как я, вообще водить компанию с таким неблагодарным, подлым, тупым засранцем, как он? С того, что так наказал мне Каллист? Возможно. Но даже если бы сам Каллист начал так со мной разговаривать (а такого никогда не случалось, я говорю только для примера), я бы развернулся на пятках и сей же час был таков. Честно, я бы так сделал. Я такого никому не спускал. Так почему… почему, ради всего святого… почему я не воспользовался и не ушел прямо тогда, не говоря худого слова?
Хоть убейте, не знаю. Подозреваю, все потому, что я очень, очень, очень, очень, очень тупой.
— Прекрасно, — сказал я. — Мы остаемся. И когда нас подвесят вниз головой над ревущим пламенем и забьют до смерти палками, может быть тогда ты пожалеешь, что не послушался меня. Буду на это надеяться.
Он вздохнул.
— Ну в самом деле, Гален, — сказал он. — Иногда тебя заносит. Послушай, — добавил он, пытаясь свернуть спор, — иной раз очень полезно быть подозрительным и со всей осторожностью выбирать тех, кому можно довериться, я знаю. Но поверь в мою способность разбираться в человеческой природе. Эти двое нормальные мужики, уж поверь на слово.
— Ты! — сказал я. — Знаток человеческой природы! Чего только не услышишь.
— Ну, — ответил он, — я не хотел поднимать эту тему, но это не я увивался влюбленным ягненком вокруг какой-то воровской марухи.
Воровская маруха! — да где он вообще нахватался подобных выражений?
— Конечно, — сказал я. — И кто нас убедил, что она та, за кого себя выдает? Двое твоих сердечных дружков, вот кто. Лично я не поверил бы им, даже утверждай они, что навоз воняет.
Он зевнул и потянулся.
— Хочешь идти, — сказал он, — иди. Если нет, оставь меня в покое и дай немного поспать. Это был длинный день.
Тут надо было либо бросить его и уйти, либо заткнуться и уползти в свой угол. И я подумал: хорошо, Зевс, ты сделал меня таким, какой я есть, ты послал меня в этот мир с крысиной мордой вместо лица и мозгами, которых как раз хватит, чтобы наполнить ореховую скорлупку. Вероятно, у тебя были на это свои причины, и я не собираюсь о них допытываться. Но виноват во всем ты и только ты, Зевс. Я сделал все, что мог. Я делал все, что мог, со всем этим дерьмом, которым ты кормил меня сорок лет. Теперь твоя очередь присматривать за лавкой, Зевс, я же просто собираюсь плыть по течению и смотреть, как ты справляешься, и может быть, ты поймешь, какая это адская работа — быть мной, и с чем мне приходится иметь дело. И может быть, ты перестанешь опорожнять над моей головой свой ночной горшок с ужасными приключениями всякий раз, как он наполняется до краев.
Не думаю, что Зевс слушал хотя бы вполуха. Я обращался к нему время от времени с самого раннего детства, и не видел ни единого подтверждения тому, что он хоть раз прислушался.
Поэтому я заныкался в противоположный угол, заклинился там, подтянул колени к груди и полуприкрыл глаза, чтобы спать, не отрывая взгляда от дверей. На слух занятие непростое, но я как-то справился, потому что в следующий момент через дыру в крыше заструился солнечный свет, а зал наполнился странным запахом, который я не слышал много лет. Запахом по-настоящему хорошего завтрака.
Десять
Честно. Стану я врать вам о таких вещах?
В моем детстве завтрака обычно не готовили. С одной стороны, для этого требуется то, из чего его можно приготовить, а у нас ничего такого не водилось. С другой стороны, мы всегда поднимались на рассвете, чтобы с первыми лучами солнца начать пропалывать виноградники или гнать коз в горы, прихватив корзинку с черствым ломтем и луковкой, если повезло. В Золотом Доме завтрак, конечно, готовили — когда мы с Каллистом жили там на положении почетных гостей императора Нерона — но я не припоминаю, чтобы обонял что-нибудь настолько прекрасное, как запах, струившийся сейчас через дверь.
