Ну, в общем, извините, что я то и дело вспоминаю об этом, как будто выпендриваюсь, но правда в том, что тот разговор, наверное, очень меня впечатлил, потому что я даже сейчас помню его очень хорошо, включая все длинные слова. Частично я уже пересказывал его, но про один интересный момент умолчал, потому что тогда он к делу не относился. Но сейчас я о нем рассажу; отчасти потому, что пока я сидел в саду Бландинии и раскидывал мозгами над тем, что она сказала мне про Луция Домиция, не говоря уж о собственной неминуемой смерти, он всплыл у меня в памяти, и я подумал: ага, ну вот; а отчасти потому, что я таскал его в голове все эти годы и теперь жалко выбрасывать его, не использовав. Ну и кроме того, вы терпели мою дурацкую болтовню все это время, и заслуживаете порцию умняка.
Как я рассказывал уже, мы со стариком Сенекой говорили о добре и зле, о правде и лжи и всем таком, и сдается мне, Сенека почти забыл, что я сижу рядом с ним и кто я такой — в конце концов, он был уже старенький. Я сообразил это позже. Разговор наш случился в том самом году, когда он умер, так что вряд ли ему было меньше шестидесяти, а в этом возрасте даже лучшие из нас теряют остроту восприятия.
В общем — не знаю, как именно, но беседа каким-то образом коснулась Великого Пожара, который произошел за год до этого. Думаю, Сенека привел его в качестве иллюстрации к какой-то своей мысли, а я, должно быть, спросил — ага, а что насчет пожара? — или — вот это было что-то, верно? Неважно, что я сказал; важно то, что после моих слов Сенека глубоко задумался, а может, у него случился приступ изжоги от хрустящих соленых штучек, которые он поедал, потому что он замолчал, некоторое время таращился сквозь меня, после чего углубился в историю.
Прекрасно, подумал я, да за такое люди деньги платят со всей охотой, а я спободился бесплатно, поэтому распахнул уши пошире и раскинул умишко, как ловец кроликов — свои силки, надеясь, что в них застрянет что-нибудь ценное.
К несчастью, моя левая нога выбрала именно этот момент, чтобы онеметь, а чертовски сложно сконцентрироваться на тонкостях, когда тебя от пятки до задницы колет, как иголками; так что я, наверное, прозевал много стоящего, и когда снова его догнал, обнаружил, что он успел сделать один весьма основательный вывод, а может быть, даже два или три, потому что сказал:
— И в качестве примера, разумеется, мы можем указать на Его Величество, самого Цезаря. Я полагаю, что его жизненные обстоятельства являются прекрасной иллюстрацией моей точки зрения. Ты согласен?
Ну, естественно, я сказал да, конечно, потому что уж никак не мне заявлять: прошу прощения, я все прослушал, нельзя ли повторить с начала?
— Совершенно согласен, — добавил я, дергая пальцами ноги. — И даже больше.
Помню, он улыбнулся — не мне, но скорее сквозь меня, как лучник, стреляющий в битве над головами своих, чтобы накрыть противника.
— Это довольно печально на самом деле, — сказал он. — История запомнит Нерона Цезаря как плохого человека, возможно, даже как своего рода чудовище; или же будут говорить, что он был безумен, что позволит избежать необходимости понять его. А меня — какая ирония! — будут помнить как хорошего человека, мудрого и гуманного, трагедия которого заключалась в том, что он родился не в свое время — цветок, распустившийся в мерзости запустения. Несправедливость этого расстраивает меня так, что я рад, что не проживу достаточно долго, чтобы стать ей свидетелем.
— Да уж точно, — согласился я неуклюже. — Эээ, а что ты имеешь в виду? — добавил я.
— Ох, да брось, — он слегка нахмурился. — Это же очевидно, — он посмотрел на меня. — Или нет, — добавил он, прищелкнув языком, — иначе бы ты не смотрел на меня так. Очень хорошо. Давай рассмотрим факты в ясном свете разума, как честные законники: обвинение и защита. Но для разнообразия, слушания откроются выступлением защиты. Что ты думаешь по этому поводу?
Разумеется, я вообще ничего не думал, кроме того, каким идиотом себя выставляю и что ногу у меня свело. Поэтому я сказал:
— Отличная идея, почему нет? — и он ухмыльнулся и продолжил.
— Защита утверждает, — сказал он, садясь прямо, будто в задницу ему вставили дротик, — что Нерон Цезарь, унаследовав трон в шестнадцать лет, принялся немедленно избавляться от язв коррупции и зловещих обычаев, довлеющих в последние годы правления его дяди; негодяи, втайне контролировавшие империю, прикрываясь именем впавшего в старческое слабоумие Клавдия, были лишены власти, смещены и наказаны; похищенное вернулось в государственную казну, каковой и принадлежало; продажные провинциальные наместники преданы суду; даже его собственная мать — наихудший представитель этого паразитического сообщества — не избежала правосудия. Тем временем разрушенная экономика начала исцеляться, налоги снизились, Рим был надежно обеспечен зерном, а жизненные интересы италийского сельского хозяйства — защищены. В политической жизни применению методов террора, введенных Клавдием, был положен конец, в сенате восстановлена свобода слова, своеволие армии обуздано, бессмысленные агрессивные войны прекращены, и в то же время реальные угрозы, исходящие от парфян, армян и мятежных бриттов — эффективно устранены. В самом же городе условия жизни стали лучше, чем когда-либо на памяти живущих, и даже катастрофы, подобные прошлогоднему пожару, обращались ко благу — на месте ужасных трущоб, узких улиц и разрушающихся доходных домов ныне высятся строения, красота которых отражает истинную природу Рима и его народа.
Таким образом, мы живем в городе, где богатые и могущественные не угнетают простого человека, где иноземец имеет возможность восстановить попранную гражданином справедливость, где сенат и народ Римский крепко держат в руках бразды правления, не позволяя продажным греческим бюрократам и придворным фаворитам даже коснуться их, где хрупкий кирпич заменен на сверкающий мрамор — и все это достигнуто за какие одиннадцать лет правления Нерона Цезаря, и достигнуто только потому, что Нерон Цезарь оказался неуязвим для искушений власти и ради блага всего общества повернул ее против тех, кто иначе воспользовался бы ею ко злу. Натурально… — и Сенека скорчил забавную рожу, как будто пытался проглотить извивающегося слизняка. — Натурально, мы живем в лучшую из эпох. Золотой век вернулся.
Он остановился и посмотрел на меня, словно бы ожидая от меня какой-то реакции.
А я просто сидел там с разинутым ртом. Убей меня, он был прав, мы жили в прекрасное время, и все благодаря Луцию Домицию — ну, кто бы мог подумать?
— Видишь? — продолжал Сенека. — Только голые факты; чистая правда; можешь пойти и перечесть эдикты или засесть в библиотеке и просмотреть записи по запасам зерна и казенным тратам. Все правда — как и факты, которые представит обвинение, выступление которого, думаю, прозвучит как-то так…
Он сделал паузу, чтобы изменить выражение лица: нахмурил брови и поджал губы. Довольно пугающий вид он приобрел, совершенно недружелюбный.
— Мы живем, — сказал он, — в проклятом городе в самые гнусные времена, поверженные под пяту чудовища, имя которого вовеки веков будет служить символом дикости и порока. Убийца — слово безнадежно неподходящее, и нам нужно изобрести другое, чтобы поименовать человека, который убил сперва своего дядю, затем его верных советников, затем самый цвет знатнейших наших семей: Лепиду, Силана, Рубеллия Плавта, Корнелия Суллу, затем двоюродного брата, невинного Британника, а затем пролил кровь собственных жены и матери. Урод — а каким еще словом описать аристократа, сенатора, императора, который раскрашивает лицо, завивает волосы, выряжается в отвратительные наряды актеришки и выставляет себе на потеху всему миру, декламируя стихи и исполняя музыку в театре, куда силой загоняют сенаторов и простых римлян, под страхом каменоломен принуждая смотреть этот извращенный спектакль? Заурядный поджигатель — ужель вы столь наивны, что способны поверить, будто смертоносный ад, пожравший возлюбленный нами город, был случайностью, делом рук варваров или людоедов-христиан, если на еще не остывший пепел слетелись по зову тирана греческие архитекторы, греческие скульпторы, греческие садовники и консультанты по дизайну, чтобы, расшвыривая ногами обугленные кости невинно убиенных, приступить к закладке основания непристойного дворца деспота, святотатственного храма его гнусной мегаломании? Что до других обвинений — нечеловеческая извращенность, ненасытная похоть, беспечное мотовство, бессердечная жестокость — язык отказывает мне, у меня нет слов, сам Аполлон не смог бы выразить то, что зрят наши очи в каждом переулке, на каждом углу города, отравленного мерзостью этого чудовища.
