Ну, я прямо обалдел. Все эти бедолаги, которых он убил, и Великий Пожар — ведь если подумать, слишком много совпадений, правильно? — и, конечно, нечеловеческая извращенность и ненасытная похоть. Проклятие, думал я. Вот же ублюдок!
— Все это правда, — спокойно продолжал Сенека, подкрепившись горстью острых крендельков из своей чаши. — И все ложь, как и утверждения защиты — факты те же самые, но слегка различается интерпретация — и золотой век превращается в царство террора со сменой пары прилагательных. Защитник улыбнется, признает убийства, указав, что с любой точки зрения мир стал гораздо лучше без Лепиды, Силана, Рубеллия Плавта, Корнелия Суллы, Нарцисса, Палласа, Британника, Октавии и Агриппины. Даже если и некоторые из них были невиновны — настолько, насколько вообще может быть невиновен римский аристократ — оставшись в живых, они могли стать символами восстания; тысячи могли погибнуть только потому, что Нерон Цезарь позволил себе роскошь милосердия. А обвинитель потребует вычеркнуть из списка заслуг запасы зерна, правосудие для провинциалов и искоренение коррупции: это деяния не Нерона, а Сенеки; Сенеки и Бурра — двух честных людей, которым выпала злая судьба служить тирану, и которые заплатили за мудрость и отвагу своими жизнями…
Тут Сенека осекся и ухмыльнулся мне, и сказал:
— О, я не говорил тебе? Я скоро умру. Это будет самоубийство, достойный способ уйти из жизни, избежав тягот суда и казни. Понимаешь, выяснилось — после всех этих лет — что за мной числятся кражи из казны и манипуляции политикой в угоду своей клике (как как бы дико это не звучало, но я бы не смог стать четвертым из самых богатых людей мира, сочиняя философские книги) и, наконец, участие в заговоре неописуемо гнусного Кальпурния Пизона с целью убить императора. На самом дело, — добавил он, подмигнув, — это мой шестой заговор за пять лет, но этот шут Тигеллин и слона не способен разглядеть, даже если тот начнет карабкаться по его носу — поэтому-то, собственно, я и сделал его префектом претория, ясное дело. Понимаешь? — продолжал он, сделав изящный жест. — Все правда и все ложь; поскольку я действительно сделал кое-что полезное — нет, мы с Нероном Цезарем вместе сделали кое-что полезное для наших сограждан, и каждый из нас по отдельности замешан в делах, о которых тебе придется составить собственное мнение. Например, Кальпурний Пизон — Пизон скажет тебе, что мы с ним планировали избавить Рим от чудовища, что мы освободители наподобие Брута и Кассия. Я могу сказать, что делал это ради власти и денег; мне до того нравится собственный профиль, что я совершенно уверен — на десятигрошовой монете он смотрелся бы чудесно, взирая на торговцев рыбой и чесноком поверх этого аристократического носа, — он вздохнул, поднялся, помедлил, чтобы растереть ногу (думаю, судорога). — Единственное, чего ни в коем случае не допустит ни защита, ни обвинение, так это чтобы ты поверил, что правда все — и все хорошее, и все плохое — и что человек может быть и хорош, и дурен в одно и то же время, и способен переходить из одного состояния в другое с той же скоростью, с какой гонец снует туда-сюда, доставляя поручения. И это, мой юный похититель плащей из раздевалок, самое глубокое философское заключение, которое ты сможешь купить в этом городе за аурус, даже неподдельный; но даже при этом оно не перестает быть конским дерьмом. Единственная истина… — он перестал улыбаться и просто посмотрел на меня, если вы понимаете, что я имею в виду. Один из этих взглядов. — Лишь тот ты настоящий, который выходит на берег после кораблекрушения, тот, который остается стоять после битвы на пороге собственного дома, тот, которого видит в тебе твой пес, когда ты возвращаешься домой. А теперь, — добавил он, — мне, кажется, нужно отлить, — и, забросив в рот последнюю горсть крендельков, он побрел в направлении уборной.
И вот, значит, я сижу в каком-то саду какого-то дома. Только я и мои мысли. Вы уже знаете, что мне довелось побывать в разных довольно поганых местечках — в камерах смертников, на крестах и бог знает, где еще — но этот сад мне вспоминать неприятнее всего.
Я потратил довольно много времени, пытаясь убедить себя, что какая мне разница? Какая разница, в чем там был замешан Луций Домиций в старые времена? Я тогда едва знал его, он был всего лишь человеком, который спас меня от смерти на кресте, поскольку ему приглянулся мой брат. В целом он мне тогда нравился, пожалуй. Да, он был богатым ублюдком — богатейшим ублюдком из всех богатых ублюдков, император Рима — и этим все сказано, конечно; от этих типов можно ждать чего угодно, любого поганства, которое только можно вообразить, потому что ничем другим богатые ублюдки не занимаются. Но с другой стороны, он снял меня с креста, которого я полностью заслуживал, поскольку был вором, который попался. Он меня снял оттуда, а то, что я вообще оказался на кресте — моя вина, никак не его. Так что, если подумать, решил я — он нормальный мужик, во всяком случае, по меркам богатых ублюдков.
А потом случилась эта история. Мы сбежали из дворца, Каллист — твою мать, подумал я, ведь все хорошее кончилось с его смертью, так ведь? — Каллист отдал жизнь за Луция Домиция, а Каллист в принципе не мог ошибиться в человеке. Если он считал, что ради Луция Домиция можно умереть, то уж никак не мне с этим спорить. Уж точно не мне, самому тупому в нашей семье. А потом были долгие годы совместных странствий, голода и преследований; все это время он уже не был богатым ублюдком, он был бедным ублюдком и вором, таким же, как я, не лучше и не хуже — так что да, я пришел к заключению, что с ним все в порядке, потому что так думал Каллист и потому что так думал я, судя по собственным наблюдениям. Вы, конечно, можете сказать: разумеется, Луций Домиций не делал ничего дурного, пока вы с ним бродяжничали, потому что у него не было ни единого шанса вернуться к старым фокусам, вы оба были слишком заняты уклонением от встреч со стражей и попытками выжить на гнилом зерне, не имея ни времени, ни возможностей для всякого дерьма. Ну, я не буду с этим спорить. И переживать по этому поводу тоже не буду. Как если бы вы были магистратами, а меня притащили пред ваши очи за кражу сандалий в бане, а я был заявил: на самом деле я невиновен, потому что в душе я честный, трудолюбивый фермер, никому не желающий зла, просто меня лишили шансов стать им. Вы бы расхохотались до слез и отправили меня на рудники — и совершенно правильно. Сидя в курульном кресле, а не стоя перед ним, я бы поступил точно так же. Ну, и где же теперь ваш аргумент?
И я сказал себе: слушай, ты маленький грек, жалкий жулик, весь мир стремится тебя убить, и единственный человек во вселенной, который может быть на твоей стороне — это Луций Домиций, так какая нахрен разница, что он мог натворить? Если станешь тонуть, то ухватишься за его руку. И кроме того, не твое дело, чем занимаются другие, пока они занимаются этим не с тобой.
И если весь остальной мир думает иначе, пусть идет в жопу. А эта Бландиния, эта кровожадная лживая сука, которая, может, и пощадит тебя, если у нее будет такое настроение — с кем ты, с ней или с единственным во всем мире другом?
Жалко, что она осталась в живых — и станет причиной твоей смерти.
И это тоже была полная хрень, конечно, потому что опять же Каллист ее спас, а Каллист не ошибался в людях, так ведь? Если он решил, что она того стоит, кто ты такой, чтобы называть ее кровожадной сукой?
