— Свобода может быть без справедливости? — Лёва давно не принимал участие ни в каких спорах — армия дискуссий не подразумевает, потому готов был сегодня на полную катушку восполнить пробел общения с единомышленниками.
— Нет.
— Так вот этот Ворошилов, значит, у меня часть моей свободы отобрал. Еще увидишь, какой фрукт. Да там они все яркие. Троцкий, говорят, так вообще голов не считает. Ему бы на бойне командовать.
— Ты хлопец горячий, как я погляжу, — Нестор отодвинул в сторону глиняную миску, проверил по привычке кобуру и удовлетворенно выдохнул. — Но наблюдательный. Время покажет, кто прав, а осторожность — она никогда не помешает. В этом месиве верить никому нельзя. Подходишь ты мне.
Одесса. 3 апреля 1919 г.
— Сёмочка, шо вы знаете за тот парад на море?
— Ой, да что там знать, забегали как вшивый по бане. Ото они и знают шото. Слепому видно — тикают.
Лоточницы на Приморском бульваре только о том и сплетничали — на рейде Одесского порта, кормой на восток и носом на запад, выстроились десятки больших и малых черных силуэтов кораблей. За то же гутарили и на Привозе, неожиданно ощутившем на себе факт очередного потрясения в городской жизни — выручка стремительно падала.
Одессита разве удивишь эскадрой? Приходят, уходят, гудят, лязгают цепями якорей, выпускают в город экипажи, чтобы те почувствовали наконец-то под ногами твердую землю, оставили деньги в «Гамбринусе» и других бодегах
[15], а если после всего здоровья хватит, то и в объятьях местных жриц любви. Так было десятилетиями, в таком ритме Одесса живет круглосуточно, но в апреле 1919 года этот ритм нарушился.
Военные, грузовые, пассажирские суда, все они по очереди подходили к причалам, чтобы взять на борт то, что им положено расписанием эвакуации. Французский оккупационный корпус уходил из Одессы так стремительно, что любой, даже самый далёкий от военной стратегии балабол, понимал, что это напоминало бегство.
— А вы видели, Сёмочка, ваши квартиранты сбежали!
— И быстро сбежали?
— Ну не так, чтобы очень, чумадан не забыли.
— Они хоть свой чумадан не забыли?
— Я так смотрела, что им стало неприятно. Ваш чумадан я припоминаю, я ещё в своём уме! У них таки был свой. Вы, Сёмочка, не в накладе остались?
— Да нет, что вы, мадам Зборовская… Без грошей вперед мы ключами от номеров не грюкаем, вы же знаете…
Весь восемнадцатый год Одесса наполнялась людьми, бежавшими от войны и революции. Купцы, интеллигенты, разного уровня бывшие чины, состоятельные обыватели искали в сытом городе у моря покой, защиту и надежду на будущее. На фоне Петроградской смуты приезжим казалось, что здесь — земля обетованная. Конечно, нравы не столичные, своё нужно держать подальше, вести себя тише, не шиковать. Тем более что со всеми этими событиями совершенно неясно, как жить дальше, что будет и к какому берегу революционный шторм прибьет хрупкое суденышко каждой, отдельно взятой семьи.
В Одессе стало тесно. Не только в трамваях, но и в квартирах. А с приходом в начале декабря восемнадцатого года французского корпуса, так и вообще. Одно успокаивало столичных беженцев — французские мундиры радовали глаз. В неспокойной Одессе установился относительный порядок и воспитанные, образованные барышни не упускали шанса невзначай блеснуть знанием французского где-нибудь в театре в присутствии этих самых мундиров.
Третьего апреля утром в городе началось необычное оживление. Иностранные офицеры сменили выражение своих лиц с томно-богемного на суровое и строгое, какое следует соблюдать при службе. Передвигаться по улицам они стали быстро, четко выполняя приказы своего начальства — на эвакуацию штабом десантной дивизии было отведено критически мало времени.
Местные с интересом наблюдали за этим гармидером
[16], подразумевая, что в любой нестандартной ситуации найдется место для гешефта
[17], а расслабившиеся при французах переселенцы начали откровенно паниковать. По городу устами всезнающих торговок неслась весть о том, что красные полки на подходе, а их лазутчиков уже видели на Фонтане.
Мест на судах для такого количества желающих, конечно, не было предусмотрено. Капитаны еле живых баркасов и малоразмерных, видавших виды прошлого века ботиков, взвинтили цены до небес: до Севастополя просили тысячу с лица, а если дальше, то разговор начинался с двух.
Одесса опустела в течение двух суток. Центром жизни на это время стал порт.
Прослышав о вселенском движении, на улицы вывалил весь цвет Молдаванки и Слободки — от марвихеров
[18] и щипачей
[19], до гопников
[20] и обычных босяков
[21]. Штука ли! Куш
[22] сам вышел из своего гнезда, одетый не по сезону, в меховую шубу, потому как та не помещалась ни в какой из кофров. Куш с плаксивым лицом пытался докричаться вслед уходящему по брусчатке извозчику и в страхе даже не пытался рыпаться дальше, чем на десять метров от жены и детей, охранявших гору багажа, готового к бегству вместе с хозяевами.
К вечеру шестого числа, изрядно подуставшие от обилия работы, искатели легкой наживы и приключений в основной своей массе рассредоточились по малинам для подсчета барышей. На улицах, распугивая своим видом случайных запоздалых прохожих, еще шатались мелкие группы экспроприаторов, но запал у них был уже не тот — удовлетворенные результатами покоса последних дней, они имели настрой в большей части миролюбивый и спокойный.
Иное настроение было в душе у Бори Штыка. Боря только в обед пришел в себя после обильного возлияния, продолжавшегося несколько дней в компании братьев по воровской специальности и малознакомых барышень. Боря спустил всё, что с таким трудом надёргал за неделю и теперь, разочарованный и обозлённый на Фортуну, которая отвлекла его от редкой удачи женщинами и спиртным, он мог только молча завидовать более трудолюбивым коллегам.
Боря и сотоварищи, нехотя пиная попадавшие под ноги камушки и не вытаскивая натруженных воровских рук из широких карманов, двигались от Портового спуска
[23] вверх по узкой каменной лестнице, к началу Дерибасовской. Головная боль делала их существование в этот вечер невыносимым.
