— Яша, я тебя умоляю… Давай без этих формальностей. Лупи сразу — шо вы там придумали?
— Гражданин Зиньковский, в вашем деле формальности блюсти — так это главное дело. Имеем пару вопросов, Лёва. Так что давай, без этих твоих штучек. Я записываю.
— Колония Весёлая, Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. 11 апреля 1893 года. Сорок четыре полных года.
— Национальность?
— Яша, я иногда удивляюсь твоей непосредственности. Еврей. Для тебя это новости? Штаны снять? Померяемся?
Следователь продолжал невозмутимо записывать в протокол слова задержанного.
— Где проживали в дальнейшем?
— Юзовка. Семь лет от роду мне было, когда перебрались.
Бахмутский уезд Екатеринославской губернии. Юзовка. 9 марта 1917 г.
Этот запах ни с чем не перепутать. Так пахнет металлургический завод. Ветер с юга понес рыжий доменный дым на центр.
Сейчас катали
[4] толкают, каждый перед собой, свою тяжеленную, тридцатипудовую «козу»
[5] к гудящей домне. Жар от нее невыносим, особенно летом. Февраль для катальщика — рай. Сколько раз Лёва туда поднимался с рудой — не счесть. На его глазах катальщики горели, падали вниз, срывались тележки, да чего только не было за годы работы на заводе. Только исключительная физическая сила и отсутствие страха помогли ему миновать эту участь.
Битюги, запряженные в повозки, идущие ему навстречу по первой линии на Сенной базар, звенели подковами, высекали искры о мостовую, фыркали и крутили головами, будто отбиваясь от невидимых людскому взору духов. Отец как-то рассказывал малому Лёвке, что настоящих воронежских битюгов уж и не сыскать, извелась порода. Их кони, Фенчик и Бенчик, были единственным богатством в семье — с их помощью отец смог прокормить большую семью в тяжелые времена, когда они перебрались в Юзовку из маленькой еврейской колонии Веселой. Юдель Зодов жаловался сыну, что не сыскать теперь ни на рынке, ни в конюшнях правильных битюгов, и своих потому беречь нужно. Сначала их накормить, да напоить, а что останется — на себя тратить.
Урок этот Лёвка запомнил на всю оставшуюся жизнь и потому коней любил больше людей. Они ведь ему взаимностью отвечали. Подставит конь голову, глазами своими громадными посмотрит из-под ресниц и дышит так, чтобы не напугать… А он гладил его по холке, по шее, ощущая под ладонью силу упругих мышц. Милей всего было Лёвке отпроситься у отца в ночное и уйти на луга, где пахнет травой и свободой, не думать ни о чем — только поле, он и кони. То было его детство. Таким было его счастье.
А потом отец умер. Тихо. Во сне. Не выдержало сердце здоровяка Юделя. И с этой бедой детство закончилось. Мама Ева — так звали в семье Хаву Вениаминовну, выплакала все слёзы, а потом собрала детей и сказала, что всё равно будем жить. И вместе выживем, ведь нас много. Больше всего мать не могла себе простить, что Юдель ушел первым. Он и так на семь лет младше её. Получается, и не пожил толком — до пятидесяти не дотянул. Всё корила себя Ева, что недосмотрела, недолюбила, не уберегла…
Лёва шёл домой. Он оглядывался по сторонам, вчитываясь в новые вывески лавок и заведений. За три с лишним года, которые Задову пришлось коротать в тюрьме, Юзовка изменилась — появились новые, добротные дома, множество заведений и лавок. Как-то иначе стал одеваться люди, оборванцев было почти не видать. Экипажей на Первой линии стало несравнимо больше, их пассажиры существенно отличались гардеробом от тех, кто ходил пешком.
Дойдя до торговой площади, Лёва поборол в себе соблазн свернуть вправо, в сторону Покровского собора. Там кипела жизнь, шла бойкая торговля, сновали люди, но он же еще не был дома…
Напротив шляпной мастерской Хургеля Лёва повернул налево и, перекинув котомку с одного плеча на другое, ускорил шаг. Большой проспект
[6] вывел его на Мушкетовский и уже вот он, дом: третий от проспекта по Одиннадцатой линии
[7].
— Здрасьте… здрасьте… — Лёва узнавал лица некоторых встречных и те ему тоже в ответ улыбались — к вечеру весть о том, что анархист Лёвка вернулся домой, быстро разлетелась по дворам. Шутка ли, главного юзовского экспроприатора отпустили!
Тропинка в сером от заводской копоти снегу шириной ровно в лопату привела Лёву Задова к родной калитке. Через штакетник он приметил в окне сгорбившуюся женскую фигуру в свете керосиновой лампы — мама как обычно штопала вещи. Старая шелковица нависала над воротами, потрескивая на резком февральском ветру обледеневшими ветками, а за оградой разрывалась лаем собака.
— Тихо, тихо, дурачок… Свои, — Лёва рукой дотянулся до крючка калитки, закрепленного с обратной стороны, и та со скрипом отворилась внутрь.
Беспородная псина, прозванная за свой скандальный нрав Боцманом, жалобно заскулила, почуяв забытый запах родного человека. На сколько хватало цепи, Боцман выскочил из будки и, виляя хвостом, пытался дотянуться до Лёвиной руки.
— Узнал, стервец, узнал… — пёс несколько раз поскользнулся на льду, но все равно остервенело продолжал грести лапами, преодолевая натяжение цепочки. Та под его напором лопнула, и Боцман тут же запрыгнул на гостя.
— Ух, здоровый какой стал! — Лёва под напором собаки сделал пару шагов назад и завалился спиной в твердый, слежавшийся сугроб. В таком виде его и застала мама, держащая швабру в руке.
— Кто там? — на дворе уже стемнело, непрошеных гостей здесь опасались.
Завидев человека, борющегося с собакой, мама громко крикнула:
— Уйди, окаянный! Боцман! Уйди!
Швабра лупанула Лёву прямо по голове, от чего только что искры из его глаз не посыпались.
— О, так вы, мама, героического революционера встречаете! — раздалось из сугроба.
Женщина в переднике схватилась за голову, услышав родной голос:
— Лёвушка?! Ты, сынок? А что ж это за тулуп, а зачем тебе эта шапка бандитская? Лёвушка, ой, как же так! — мама схватилась за голову.
— Мама, не колотитесь, мама! — Лёва вскочил со снега и обнял самую любимую женщину в мире. А в это время из окна исчезли несколько детских лиц, которые тут же появились в дверях.
— Лёва! Лёва! — все детвора выскочила во двор и повисла у него на руках.
— Ой, вэй! Сколько вас, я отвык, мои любимые, отвык… — на лице Лёвы появились мелкие капельки. То ли слёзы, то ли над Юзовкой пролилась зимняя дождевая туча…
Одесса. Улица Энгельса. Областное управление НКВД. 26 августа 1937 г.
«Чертов табурет», — начотдела в наручниках за спиной никак не мог найти удобное для себя положение.
