— А… а вам позвонить? В райцентр? Так откуда такая роскошь… — покосился Безбородько на револьвер Задова. Скандалистки сидели напротив него и хранили гробовое молчание.
— Хорошо… — Лёва несколько секунд подумал и продолжил. — Ты тут власть?
— Ну я, да, — неуверенно ответил председатель, не понимавший, будут его стрелять за то что он власть, или за то, что у него нет телефона.
— Тогда смотри, власть. Мы тебе сдаём шесть револьверов, семьдесят два патрона и двенадцать гранат.
Через несколько секунд весь арсенал диверсионной группы лежал на столе у председателя.
— И сдаемся сами. Ну, хоть милиция у тебя тут есть, а, власть? — слова двухметрового человека вернули Безбородько к жизни, а кумушкам — способность дышать и разговаривать.
— Боженька, спасибо… — всхлипнула одна из них, и, не стесняясь председателя, перекрестилась, глядя сквозь окна сельсовета на купола местной церквушки.
Харьков. Губернский отдел ГПУ. 8 декабря 1924 г.
Василий Тимофеевич Иванов
[44], начальник Харьковского губернского отдела ГПУ
[45] предпочитал трубочный табак всякому другому. Махорка горло дерёт — от нее он надрывно кашлял, а папиросы, пересыхая, высыпались прямо в коробку, что неимоверно раздражало Василия Тимофеевича, любившего во всём порядок и систематизацию. Весь его внешний вид говорил о строгом характере — правильные черты лица, высокий лоб и аккуратные, ровные усы, над тонкими губами. Тяжело было себе представить, как этот человек улыбается — ни одной морщины, присущей жизнерадостным и улыбчивым людям, на его лице к тридцати двум годам не образовалось.
Несколько любимых трубок у него всегда лежали в левом верхнем ящике стола вместе с приспособлениями для их чистки. Там же хранился и табак, но сейчас его место было пусто. Последнее время коллеги из Одессы, знавшие о его пристрастии, хорошего табака не передавали.
«То ли заработались, то ли всех контрабандистов своих пересажали», — подумал комиссар ГПУ Иванов, попутно рассматривая аналитическую справку, составленную оперативными отделом по итогам полугодичной работы с бывшими махновцами.
День уже подходил к концу. Часы, висевшие в кабинете начальника ГПУ над входом, показывали почти четверть одиннадцатого вечера. По их стрелкам комиссар сверял пунктуальность подчинённых — это было очень удобно — сначала взгляд на сотрудника, потом — немного выше, на стрелки.
Раскурив в отсутствие трубочного табака папиросу «Нарзан» Донской фабрики, Василий Тимофеевич поморщился — разве можно этот вкус сравнить с божественным ароматом чуть-чуть влажного, крупной нарезки табака для трубок? Нет. Это все равно, что сравнивать видавшее виды фортепьяно в их ведомственном дворце культуры с театральным роялем.
Стук в дверь совпал с движением минутной стрелки к цифре 3 на циферблате часов.
«Разрешите, товарищ комиссар?» — спросил невысокого роста молодой человек в гражданской одежде с пышной шевелюрой и большими чёрными глазами.
— Да, заходи, Марк… — Начальник про себя в очередной раз отметил пунктуальность юного сотрудника. Тому всего-то был двадцать один год от роду, а в его личном деле послужной список уже был длиннее, чем у многих его старших товарищей.
Зная обыкновение комиссара первым начинать разговор, Марк Спектор, оперуполномоченный Харьковского ГПУ, присел в глубокое кресло, накрытое белым покрывалом, в ожидании вопросов Иванова.
Тот ещё некоторое время вычитывал докладную, а потом, сняв аккуратно круглые очки, обратился к своему молодому сотруднику:
— Товарищ Спектор… сколько Зиньковский-Задов уже у нас содержится?
— Полгода. С июня месяца. Доставлен тринадцатого числа. Ввиду отсутствия мест в камерах и необходимости его полной изоляции заключён в ванной комнате.
Вопросительный взгляд комиссара красноречиво выражал недоумение.
— Так точно, Василий Тимофеевич. Там на двери решетку установили, окон и так нет. Нельзя его было в общую камеру, а в карцере он бы не протянул, да и не за что его туда закрывать.
— Интересно… И как держится? — начальник корил себя за то, что редко бывает в изоляторе. Прошло шесть месяцев, а вот эту подробность с ванной комнатой он не знал.
— Сотрудничает, даёт много интересных подробностей, — ответил Марк.
— Вы уверены в его искренности? Не слишком ли доверяете? — профессиональная подозрительность была отличительной чертой комиссара Иванова, начинавшего свою карьеру в Революционном трибунале, а затем — в особом отделе ВЧК 8-й стрелковой дивизии.
Марк Спектор прекрасно понимал, что начальник ГПУ уже ознакомился со всеми материалами по делу, сведенными в одну толстую папку. И все эти вопросы, начиная с того, сколько Зиньковский-Задов находится в заключении — всего лишь, проверка его компетенции. Марк давно заметил эту особенность Иванова: он сначала сам приходил к какому-то выводу, а потом, путем опроса подчинённых, убеждался в своей правоте, а заодно и проверял, насколько глубоко они владеют темой.
— Все факты, подробности, касающиеся состояния дел и настроений в среде бывших махновцев в Румынии неоднократно проверялись, и могу утверждать — Зиньковский не врет, — уверенно отрапортовал Спектор.
— Каким образом проверяли? — Иванов опять надел очки и стал искать нужную страницу.
— Для начала отправили брата его, Даниила, в Плоешти. Потом еще Бойченко переправили в Бухарест. Этот там потерялся и судьба его нам достоверно не известна, но брат Задова вернулся! По материалам его отчетов понятно, что почти все махновцы, за единичными исключениями, готовы были бы вернуться на родину, если к ним будут применены условия амнистии, как и для остальных.
— Ишь ты… амнистию им подавай… — задумчиво проговорил почти шёпотом начальник ГПУ, перелистывая следующую страницу. — Этот хоть разговорился, полезную информацию даёт, а друзья его в Румынии что? Как тут спокойно стало, как жизнь начала налаживаться, так заскулили, суки? Подумаем ещё, нужны ли они здесь. У них всех руки по локоть в крови. Ну и что, что амнистия? Прощает всегда победитель. Только у него исключительное право на великодушие. Они бы нас простили, Марк?
— Не думаю, Василий Тимофеевич…
Марк Спектор имел право высказывать собственное мнение по заданным руководителем вопросам. Именно его всегда вызывал к себе Иванов, когда речь шла о махновцах. Спектор знал эту братию, как никто в ГПУ, и эту страницу своей биографии он, конечно же, не афишировал — информация для служебного пользования.
В кобуре Марка Спектора лежал именной наградной маузер, полученный им лично из рук Дзержинского в возрасте девятнадцати лет. «За заслуги перед органами ВЧК» — значилось в документах, а заслуги состояли в том, что под именем Матвей молодой оперативник-чекист служил адъютантом товарища Гордеева в политотделе… Нестора Махно.
