Запрашивать о судьбе друга официально, не имея отношения к делу, было бы подобно самоубийству. Оставался единственный выход — рискнуть и обратиться за помощью к человеку, который обладал влиянием, возможностями и авторитетом в самых верхах, вращался в тех кругах, что решают судьбы людей и всей страны за зубцами кремлёвской стены.
— Тут сидеть запрещено! — опершись на метлу, дворник окатил Петра холодным взглядом исподлобья. Одетый в свою рабочую одежду, в сером переднике и почему-то в сапогах, мужик производил впечатление хозяина этого двора.
— Почему? — миролюбиво спросил старший лейтенант госбезопасности Сидоров-Шестеркин, оценивая потенциал оппонента: руки у него мощные, несмотря на возраст, взгляд цепкий, во внешнем виде — ни единого намёка на дружбу с бутылкой.
— Потому что я так сказал. Ты тут третий день штаны протираешь. Ухо своё кидаешь, кто о чём разговаривает… Вчера у пятого, а позавчера у одиннадцатого подъезда сидел. А ну, руки в гору! — дворник наставил на опера из Сталино древко метлы, будто целился в него из ружья.
— Ша, деда! Спокойно! С Украины, что ли? Гэкаешь, прям как я… — Пётр подчинился приказу сквозь смех, сдавшись на милость главного человека во дворе Дома правительства на Берсеневской набережной.
— Ты мне зубы не заговаривай! Смотри, кабы не пришлось в околотке ночевать! — дед не опускал своё «оружие».
— Вот мы в Юзовке, на заре туманной юности, когда жандармы нас гоняли, тоже их контору околотком называли, — Пётр аккуратно опустил руку во внутренний карман пиджака и извлёк оттуда красную корочку.
— В развёрнутом виде попрошу! — дед всё еще сохранял строгость и суровость голоса.
Сравнив лицо, сидящее перед ним на лавочке, с чёрно-белой фотокарточкой, удостоверившись в оригинальности оттиска печати и запомнив длинную фамилию, дворник опустил метлу и присел рядом с гостем:
— И чё? Как там?
— Где? — удивлённо спросил Сидоров-Шестёркин.
— Дома, где!
— Ха! Так ты земеля? — Пётр искренне удивился и принял расслабленную позу, положив руку на спинку аккуратно выкрашенной лавочки и закинув ногу за ногу.
— Ты ж по говору разобрался вроде, чекист! — дед улыбнулся и принялся набивать самокрутку, неведомо откуда, словно фокусник, достав аккуратно оборванный кусочек газеты и маленький кисет с табаком.
— Так, а ты зачем «чёкаешь»? Правильно говорить — «шо»! — опер протянул дворнику руку в знак окончательного примирения. — Пётр.
— Никифор я, — рукопожатие состоялось, и дед окончательно потеплел взглядом. — Отставной я. Из пожарной охраны. Каланча на Пожарной площади — моё место работы.
— Уже давно не Пожарная эта площадь. В конце июля открыли памятник Дзержинскому, и теперь там сквер его имени.
В глазах деда промелькнула искра любопытства:
— Я в двадцать седьмом уехал сюда, в Москву. Дочечка позвала. Говорит, давай, батя, поближе к нам. Ей так спокойней. Муж у неё — ответственный работник. С тех пор дома и не был…
— Многое поменялось с того времени, — Пётр нащупал в душе деда ностальгическую струну. — Там теперь фонтан поставили, прямо напротив восьмой линии. Большой, со ступенями красивыми… А в тридцать третьем на углу построили фельдшерско-акушерскую школу.
— Наверно, и не узнаю, если приеду домой помирать…
— Ты чего это, Никифор? — улыбнулся опер. — Мы с тобой две минуты знакомы, я тут, в вашей толчее земляка повстречал, а ты тут помирать собрался… Даже не думай.
— Тошно мне тут, земеля… Особенно последнее время. Я брандмейстер во втором поколении, а вот пришло время — багор на метлу сменить пришлось…
— Так у нас всякий труд в почёте. Я тоже, вишь, припёрся за тридевять земель… А это не моя работа… А надо.
— А чё тебя нелёгкая принесла? — дед вернулся к теме их встречи, но уже другим тоном.
— Не «чё», а «шо»! — с усмешкой опять поправил его Пётр. — Дали поручение — иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что… — Сидоров-Шестёркин достал папиросы и протянул пачку в сторону дворника. — Угощайся. Всё же лучше, чем твой самосад. Ядрёный он у тебя, у меня аж в носу щекочет. Как ты такой крепкий смолишь? Кашель не мучает?
— А, привычка… Люблю горлодёр… — дед вопросительно посмотрел на нового знакомого, ожидая ответ на свой вопрос.
— Человека одного надо повидать. На работе неудобно, занят он сильно, потому как уважаемый. Так я решил тут покараулить, чтобы не вносить в нашу беседу официальной ноты, так сказать…
— Кого караулишь? Я тут всех знаю, кто еще остался… — дед хитро прищурил глаз, будто ему туда попал едкий дым.
— Кто остался? Что, хоромы свободные есть? — Пётр кивнул в сторону серой громадины жилого дома, где квартировались советские служащие, члены правительства, наркомы, всенародно известные и любимые артисты и всякий другой, обласканный судьбой и советской властью люд.
— Говорю же, Петруха, тошно мне тут последнее время… Кажную ночь приезжают… кажную ночь… И в каком-нибудь подъезде опечатанная квартира появляется…
— Дед. Я ж тебе удостоверение показывал. Ты меня десять минут как знаешь, что ж ты языком мелешь? Или думаешь, уже отжил своё?
— А може, и отжил… Зятька вон позавчера приняли под белы руки. Дочери сказали завтра освобождать квартиру. Поплакала, да и вон, вещи пакует, мебель будет сдавать по описи
[58]… Я им обуза… Самим бы вытянуть двоих детей… Что теперь делать — не знаю… И меня тут разве оставят? Родич врага народа не может работать в таком месте. Даже дворником. Попрут. Как пить дать — попрут… Наверно, в Сталино подамся, домой. У меня на Скотопрогонной
[59] брат младший живёт, где улицы мести — какая разница?
Дворник делал одну затяжку за другой, укорачивая папиросу с каждой секундой — было заметно, что он сильно волнуется. Глядя в землю, он не спеша продолжил, проговаривая каждое слово отдельно, будто пытаясь обратить внимание на смысл сказанного:
— А если не верить людям, то что ж?.. Ну пойди, сдай меня… В кажном парадном дежурный сидит. Не ошибёшься. Тот сразу меры примет, звякнет, куда надо. Захочу спрятаться — не выйдет. У него все дубликаты ключей. От всех квартир. Вот так спят люди, а дверь тихонько среди ночи открывается — и всё… Эх, паря… — дед кинул окурок на землю, беспощадно раздавил его сапогом и тут же принялся его метлой гнать к уже собравшейся куче смёта.
— Погоди, Никифор Батькович… — Пётр поднялся с лавочки и сделал пару шагов вслед уходящему мужчине в переднике дворника. — Ты запомни мой номер телефона в Сталино. 2-12.
