Часть вторая. Во власти любви
17 мая 1634 года
Москва, царские покои
Скромно накрытый стол – кулебяка, моченые яблоки, изюм с курагой и ревень с медом – стоял возле распахнутого окна, из которого открывался чудесный вид на цветущий Ириновский сад под крепостной стеной и такое же красочное, усыпанное разноцветными бутонами Замоскворечье
[18]. У стола сидели Михаил Федорович и Евдокия Лукьяновна, попивающие горячий сбитень из тончайших чашек китайского фарфора, покрытых синим рисунком, изображающим растущие на камнях деревья. Оба были одеты в мягкие бархатные халаты, даже не опушенные мехом, на голове мужчины сидела мягкая войлочная тафья с вышитым на макушке крестиком, каштановые волосы женщины прятались за резным роговым кокошником и под шелковой кисеёй. Кабы не место, где сие происходило, их можно было б принять за обычную семью зажиточных крестьян, отдыхающих после напряженной страды…
В дверь постучали, и после небольшой заминки в горницу вошел статный, остролицый курчавый мужчина с короткой русой бородкой, стриженной на длину всего в три пальца. Одет он был в куцый кафтан немецкого покроя, темно-синие узкие шаровары и короткие сапожки из коричневой замши. Шапку гость держал в руке, взмахнув ею в поясном поклоне:
– Сколько лет, сколько зим, царь-батюшка! Рад узнать, что ты обо мне все еще помнишь!
– Именно, что «столько лет», Борис! Ты когда последний раз на службу являлся, прогульщик? – укоризненно покачал головой Михаил.
– Нижайше прощения прошу, царь-батюшка, – снова поклонился гость, как вдруг, отбросив шапку в сторону, метнулся вперед: – Что же вы делаете, всемилостивые?! А вдруг порченое оно, али невкусное, али отравленное?!
Кравчий подбежал к столу, закинул в рот полгорсти изюма, полгорсти кураги. Со всем тщанием прожевал, одобрительно кивнул:
– Сие угощение вкусное и полезное, зело советую. А вот это… – Он взял ломтик ревеня, макнул в мед и отправил в рот. Причмокнул, взял еще кусочек, съел. Потянулся за третьим: – Никак не распробую, все ли в нем хорошо…
– Помилуй, боярин! – спохватилась женщина. – Да ты тарелку себе возьми! Вон, две плошки пустые стоят!
– Не мешай ему, Авдотья, – посоветовал Михаил. – Он завсегда так за казенный счет отъедается.
– Наговариваешь, царь-батюшка! – возмутился гость, не преминув, однако, отрезать ломтик кулебяки. – Мы, кравчие, ради вас животом жертвуем, каженое кушанье на вкус проверяя!
– Что-то я не помню, Боря, чтобы при дворе хоть един кравчий от отравления скончался!
– Так живот у нас, царь-батюшка, не от отравлений, он от обжорства страдает. А куда денешься? Долг приказывает! – И гость отправил в рот кусок кулебяки.
– Ты сбитнем хотя бы запей, боярин, – присоветовала ему Евдокия Лукьяновна. – Чего в сухомятку мучиться?
– Благодарствую, матушка-царица, – в пояс поклонился ей гость. – Токмо от тебя жалость и ведаю!
– Может, ты просто голоден, боярин? – участливо поинтересовалась женщина.
– Самый богатый человек на Руси голоден? – вскинул брови государь. – Сильно сомневаюсь. Ты голоден, Боря?
– Скажешь тоже, Михаил Федорович! – покачал головой гость. – Однако же с царского стола угощения завсегда втрое слаще. Разве супротив такого соблазна устоишь?
Он развел руками и снова потянулся за ревенем.
– Вот сколько себя помню, таким он всегда и рос, – откинулся на спинку кресла царь всея Руси. – Хочу познакомить тебя, милая, с боярином Борисом Ивановичем Морозовым. Он мой воспитанник и полный сирота. Получил от меня двадцать лет тому назад триста десятин на жизнь. Это как кравчий. Да еще четыреста за оборону Москвы в восемнадцатом году. С таковым начинанием сумел он приумножить капитал многократно, устроил промысел поташный, солеварный и железный, масляный и канатный, завел торговлю с Францией, Голландией, Швецией и иными странами, откупил у казны пустующие после Смуты земли, после чего стал расселять на них беглый польский и литовский люд, картошку с подсолнухами
[19] там сажать и к промыслам всяким отхожим крестьян тамошних приучать. Ныне же кирпичные заводы, насколько я ведаю, построил. Владетель самой большой библиотеки, покровитель архитекторов и живописцев…
– Ты меня нечто сватаешь, царь-батюшка? – прихлебнул налитого в миску сбитня гость. – Кабы Евдокия Лукьяновна не замужем была, я бы, вестимо, испугался!
– Вообще-то, Боря, я тебя и вправду сватаю, – ответил царь всея Руси. – Повидал я за свои годы очень многое, людей разных узнал и вот что понял… Я бы хотел, чтобы сын мой Алексей был похож не на самодовольных царедворцев, меня окружающих, и не на воевод, за места грызущихся, и не на святителей церковных, и даже не на меня, ибо по мягкости своей потерял я в жизни очень и очень многое. Я бы хотел, чтобы мой сын стал похож на тебя. Что скажешь, Евдокия?
Царица степенно кивнула, не преминув добавить:
– Полагаю, мед и ревень на прокорм сего воспитателя нас сильно не разорят.
– Вот и прозвучала, Борис, наша с супругой совместная царская воля, – сказал государь всея Руси. – Мы с супругой избрали тебя в дядьки для нашего сына. Готов ли ты принять на себя сей тяжкий крест?
– А из кравчих в царские воспитатели, это повышение али опала? – поинтересовался гость.
– Ты прогулял пятнадцать лет службы, Борис! – ответил ему Михаил Федорович. – Так что про места теперь лучше даже не поминай!
– У меня нет детей, духовника и московской шубы, – предупредил боярин Морозов.
– А отчего ты носишь наряды иноземного вида, Борис Иванович? – вдруг спросила Евдокия Лукьяновна.
– Русские одежды красивее, матушка-царица, – поклонился ей боярин, – однако же в делах немецкое платье удобнее. Полы короткие, по ногам не бьют. На лошадь запрыгнуть али соскочить, по лестницам бегать, через бревна перелезать. Опять же, коли в мастерских грязно, по полу подолы не метут, меньше пачкаются. А коли и испачкаются, так не жалко. Чай, сукно простое да ватин, а не парча с мехами и самоцветами. Сиречь для работы сии наряды удобнее. А опосля… – гость пожал плечами. – Привыкаешь.
– Раз ты согласен, Борис, то пойдем, – поднялся из-за стола государь и протянул руку супруге. Та вложила пальцы в ладонь Михаила Федоровича и тоже встала.
Боярин Борис Иванович отступил, поклонился. Вздохнул и последовал за правящей четой.
