Борис Иванович опять вернулся к бумагам, временами макая перо в чернила и что-то помечая, а успевший подкрепиться Алексей поднялся и стал прогуливаться по трапезной, от нечего делать заглядывая в шкафы и двери…
– Ого, дядька, а это тут кто? – внезапно спросил он.
– Ты о чем? – не поднимая головы, спросил боярин.
– Кто эта женщина? У тебя тут никогда портрета не висело, а теперь есть. Аккурат напротив окна. Откуда это здесь и кто она?
– Никто…
– Борис Иванович, как же это может быть? С чего ты вдруг незнакомую девицу у себя в доме на стену вешаешь?
– Это и вправду никто, Алексей, – вздохнул дядька. – По памяти рисовали, с моих слов. Получилось ничуть не похоже. Но выбрасывать я все же пожалел. Пусть будет какая есть.
– Так кто это, Борис Иванович?
– Я надеялся вспомнить свою жену, – признался боярин Морозов. – Но годы ушли…
Он вздохнул и поднялся.
– Пойдем-ка мы в баню – и спать. Завтра родителям твоим выстрелом на пятьсот шагов похвастаемся. Пусть гордятся!
– А как же книга римская? – встрепенулся царевич.
– Вот перед сном и почитаешь!
* * *
Увы, в Кремле Алексею Михайловичу и его дядьке стало не до хвастовства. Они застали царя в постели, а его супругу – рядом, сидящую в изголовье. Государыня держала мужа за руку, тихонько поглаживая, а из глаз ее время от времени выкатывались слезы.
– Отец, что с тобою?! – Войдя в опочивальню, царевич кинулся к кровати, опустился на колени. – Как ты себя чувствуешь? Что болит?
– Да все так же, сынок, все так же. – Михаил Федорович провел ладонью по его щеке, усмехнулся. – Нечто тебе неведомо, что меня уже много лет по дворцу на носилках носят, ибо ноги совершенно держать перестали? Вестимо, срок мой приходит, постриг монашеский принимать и с Господом нашим встречаться.
– Нет-нет, отец, ты наговариваешь! – горячо возразил Алексей Михайлович. – На прошлой неделе я видел, как ты с матушкой по саду гулял. Вестимо, чувствовал себя хорошо! Кабы я знал, что тебе нездоровится, ни за что бы на охоту развлекаться не поехал!
– Ничего, сынок, ты поступаешь правильно. Моя слабость, мои извечные болячки пришли ведь не сами собой. Когда я был мальчишкой, приставы Бориса Годунова держали меня в порубе и кормили гнилой капустой. Потом добрые люди помогли мне сбежать, и я таился в небольшом подворье, опасаясь чужих глаз. Но даже вернувшись к матери, я проводил больше времени в ее любящих объятиях, нежели на свободе. Я слаб здоровьем со времен ссылки, и моя нынешняя хворь – это всего лишь продолжение захудалого детства. Не хочу, чтобы ты повторил мои невзгоды. Живи на воздухе, проводи юность в движении!
– Три дня тому Алексей Михайлович промчался верхом сто верст за один день, затем мы взяли на охоте четырех зайцев и двух куропаток, а оленя он снял стрелой с удаления пятьсот шагов, попав аккурат в основание черепа, – отчитался боярин Морозов. – После чего мы за день вернулись обратно, и вот он уже здесь, бодр и весел. Несмотря на то что половину ночи читал сочинение о походах Ганнибала.
– Да, именно этого, мой мальчик, я для тебя и желал, – проговорил Михаил Федорович. – Всего того, о чем мечтал, но что осталось для меня недоступно. Скачек, охоты, ловкости и здоровья. Книг, веселья, образования. Я рад, Алексей, что после меня, малограмотного, слабого и немощного, на трон взойдет мудрый и могучий красавец. Так что не извиняйся за свое здоровье и веселие. Для меня сие есть высшая радость…
– Царь-батюшка, твои речи вгоняют нас в печаль, – прокашлялся боярин Морозов. – Хочу напомнить, что ни один лекарь не нашел у тебя никакой болезни, а недуг связывают с общей слабостью, оставшейся после ссылки. По общему мнению целителей, ты проживешь еще много-много лет.
– Но он слаб, Борис Иванович! Он в постели! – вскинула голову царица.
– Сие случалось и ранее, матушка, – вежливо склонил голову боярин. – Но после некоторого отдыха Михаил Федорович неизменно поднимался на ноги. Полагаю, так получится и на сей раз. А чтобы ему было не так грустно… У меня есть подарок! Он пришел с нами и ждет возле охраны. Сейчас приведу…
Царский воспитанник и воспитатель царевича быстро вышел из опочивальни и вскорости вернулся, ведя за собой щекастого низкорослого иноземца в синем бархатном берете с огромным пером, в коричневом суконном камзоле, украшенном белыми рюшами спереди на шее, в рыжем плаще, в белых гольфах и в деревянных туфлях. Гость растерянно смотрел по сторонам и постоянно одергивал плащ.
– Кто сие, дядька? – не понял Алексей Михайлович.
– Немец, именем Иван Детерс, по ремеслу известный рисовальщик. – Боярин Морозов снял с гостя берет, сунул ему в руки и положил ладонь художнику на затылок, принудив низко поклониться. – Помнишь, государь, ты сказывал по поводу картин и портретов немецких, что они тебе по нраву и ты хотел бы свою любимую так же в красоте безмерной и в краске яркой запечатлеть? Так вот две из купленных мною и одобренных тобой картин принадлежат его кисти…
Борис Иванович снова нажал немцу на затылок, заставив низко поклониться.
– Теперь он здесь, к твоим услугам, и готов с радостью написать портрет Евдокии Лукьяновны. Наверное, для сего дела тебе необходим свет и воздух, Иван? – отпустил художника царевичев воспитатель. – Просторная горница с большими окнами, в каковой найдется место для мольберта, для беготни вокруг него, для кресла, в котором станет восседать матушка-царица?
– А-а… – открыл было рот немец. Однако боярин приподнял бровь, и иноземец тут же спохватился: – Да, безусловно! Просторная горница с большими окнами!
– И ты готов приступить без промедления?
– А-а… Да, боярин!
– Мы готовы начать твой портрет сей же час, матушка-царица! – поклонился Борис Иванович царице.
Михаил Федорович зашевелился, закряхтел, закашлялся:
– Нет, я должен сие увидеть! Авдотьюшка, милая. – Государь сжал пальцы супруги. – Вели подать одеваться!
– Но ты же болен, любимый!
– Мне стало легче…
Боярин Морозов довольно улыбнулся и похлопал художника по плечу:
– Беги за красками, Ваня. Сегодня ты должен доказать, что я не зря потратил на тебя свое серебро.
Немец поклонился и выскочил за дверь
[22].
Любопытство и желание порадовать супругу заставили болезнь Михаила Федоровича отступить, и в ближайшие несколько месяцев обитатели Кремля с большим облегчением увидели, как прогулки царственной семьи по Кремлю возобновились. Один из портретов государыни Евдокии заморский рисовальщик сотворил внизу у реки, в цветущем Иринином саду.
