За окном было светлее, чем вчера, а карниз полностью скрылся под снегом. Вполне подходящий день, чтобы сходить с мальчишками на горку. Или в цирк, если погода испортится. Потянулся к телефону. «Звонки были новые?» – спросил отец. Да положить мне на новые звонки, приготовился возмутиться Павел и… не возмутился. «Вы что там, спите еще?» – с веселым напором продолжал отец. Вот тут и пригодился вчерашний звонок. «Рядом с нами вроде бы, – закончил он, – сегодня с Валей посмотрим». И положил трубку, забыв про горку и про цирк.
Валентина в пижаме стояла в дверях.
– Там все нормально? – кивнула на телефон. – Едем?
– Нам с тобой сегодня дают отгул. – Это вышло почти весело. – Пускай они там покуролесят – старики соскучились.
Открыл холодильник и, вынимая неторопливо масло, творог и молоко, продолжал непринужденно:
– А после шести мы прогуляемся до почты, там одна квартира с большой кухней, вчера звонили.
Жена надевала халатик и замерла, просунув одну руку в рукав:
– Пашк… ты же сказал…
Ну что тут понимать, спрашивается, что?! Сказал – не сказал, какое это имеет значение… Хотел сказать, но знал, какая будет реакция, кто какие слова скажет и как отец насупится; хотел сказать, да! И сейчас хочу! Но как объяснить, что между «сказать» и «не сказать» зазор в несколько секунд, что выговорить вроде просто, но почему-то не получается. Не выговорил. Не смог. Ну что тут понимать?!
Закрыл холодильник, развернул пакет с сыром и поднял глаза на жену. Заговорил спокойно, как обыкновенно говорил с сыновьями:
– Подумай сама: нас ведь никто за язык не тянул. Отец предложил этот вариант, а мы могли согласиться или сказать «нет, спасибо». Решала ты, и ты согласилась.
– А ты?..
– А что я? Я – примкнувший-к-ним-Шепилов, я – как ты. Черт с ней, с жилплощадью, но мы ж обещали, Валюш… а что в Питер не попали, так еще не вечер. И вообще мне все это давно вот здесь сидит, только… ну жалко старуху, понимаешь?
И родителей жалко. Но этого не сказал, а смотрел, как Валентина ловит сползающий халат и никак не может попасть в рукав.
На мужа не смотрела – было стыдно. Нарисовала себе умилительное кино, по всем законам жанра: ветер в спину, выношенное пальто, французские книги, кружевной платочек в руке. Лубок, дешевка; а на самом деле там безнадежное одиночество, ледяная пустыня. Человеку не с кем словом перекинуться, пока ты кокетничаешь с человеческой жизнью, квартиры выбираешь. Бедный Пашка, мотается целыми днями, недосыпает, однако время находит… Горло перехватило. Валентина с трудом глотала кофе.
– Ну хочешь, – примирительно добавил он, – посмотрим сегодня последнюю хату? В конце концов, мы ничего не теряем; и близко. Не подойдет – так и скажем, отец ведь хочет как лучше.
Что-то неприятно царапнуло. А, вот: в конце концов. Откашлялась и хрипловато сказала:
– Посмотрим, конечно. О чем разговор?
Что и было сделано.
Квартира оказалась хороша. Если и хотелось к чему-то придраться, чувство вины надежно удерживало Валентину. Да к чему придираться? – Выше ожиданий. Два входа – парадный и черный, целых две прихожих – получалось, что у тети будет свой отдельный вход. Двери – высокие, двойные. Кроме цепочек, на каждой двери сидел прочный тяжелый засов. Основательная квартира, любую осаду выдержит, подумал Павел.
Самая просторная и светлая комната предназначалась тете Софе.
Квартирная суета вошла в новое русло – бумажное: согласие сторон, заявление, разрешение в нескольких инстанциях. Иннокентий Семенович великодушно взял на себя все хлопоты, включая Ленинградский райисполком. «Я сам поеду, – заявил он, отмахнувшись от вялых протестов сына. – Ты понадобишься, когда будем вещи перевозить. Да и в Ленинграде я давно не был».
7
Иннокентий Семенович вернулся из Ленинграда «со щитом», как он горделиво выразился. Бумажная суета осталась позади, тетка собирает вещи, хотя что там особенно собирать?
– Я так и сказал: не тащите весь этот хлам, у вас будет одна комната! – громко говорил Спиваков.
– Не кричи, – то и дело вставляла жена.
– Софа плохо слышит, – продолжал он так же громко, – я всю неделю вынужден был орать, чтобы докричаться. Почему, говорю, вы слуховой аппарат не носите? Он, говорит, мне мешает, – и рассмеялся. – Мешает ей, видите ли.
Кому хлам, а ей – дорогая память о прошлом, думала Валентина. Вот незнакомая тетя Софа бережно снимает с полки статуэтки, рассматривает и собирается поставить назад, но в последний момент отводит руку, кладет «этот хлам» в чемодан, аккуратно пристраивая между ветхими полотенцами, чтобы не разбились. Она одета по-дорожному, для поезда, в старенькое, но «приличное» платье с темной вязаной кофтой поверх, от сквозняков. Она смотрит на стены, где на выгоревших обоях темнеют овалы, прямоугольники – там висели фотографии. Теперь комната выглядит ослепшей, и сама тетя Софа вдруг начинает плохо видеть от заволакивающей глаза влаги. Вот корзина с кухонной утварью: сковородки, казанок, несколько кастрюль, а то как же, на новом-то месте? Племянник торопит, он недоволен: «Оставьте, кому нужен этот хлам, у вас там все будет, я вам говорю!» Но как оставить, если муж ел суп из этой тарелки – вторая такая же разбилась, а было две; ты помнишь, Кеша?.. Вот его любимая синяя чашка – позолота по краю и на ручке стерлась, а чашка не простая – юбилейная, подарок на семидесятилетие. Блюдца нет – оно треснуло и развалилось на две половинки, пришлось выкинуть. Это произошло незадолго до того, как… перед тем, как… Старая женщина отворачивается, чтобы племянник не видел ее слез; отворачивается и беззвучно шевелит губами, досказывает окну историю чашки. Как она купила в «Пассаже» блюдце, похожее на треснувшее, только погрубей, а дома выяснилось, что кружок для чашки маловат, она неустойчива… Так и с людьми, не только с посудой. Тетя Софа вытирает глаза маленьким платочком, засовывает его в рукав и возвращается к укладке вещей – или «хлама», как посмотреть.
Валентина собирала вещи. Сборы незнакомой ленинградской тетушки словно стояли перед глазами с каждой откладываемой мелочью. Немножко грустно было избавляться от игрушек, из которых мальчишки выросли. Много времени тратилось на мелочи: не забыть – уложить – выкинуть. Очень помогла Лилька, приходившая по вечерам и до глубокой ночи суетившаяся вместе с ней; при ней было не так грустно от пустеющей квартиры. Однако даже сейчас, наполовину разоренная, она оставалась Домом.
…Откуда эти валенки – крохотные, на годовалого ребенка? – выкинуть их к чертовой матери. Пашкины кеды – туда же, прямо сейчас, пока не вернулся, не то вцепится мертвой хваткой. Арифмометр… чей, господи?! Тяжелый, ручка почти не двигается… Это стеганое одеяло Валентина помнила с раннего детства: бордовый атласный верх и простецкий сатиновый низ в мелких цветочках. Жизнь не прошла даром: блестящая «парадная» сторона, как и пролетарский подбой, протерлась, растрескалась, и клочьями торчала вата. На выброс. О, какая встреча: старый рюкзак, он побывал на Урале, на Карпатах и где-то еще. Пашка не даст его выбросить – и не надо: можно напихать внутрь что угодно… и я никогда не смогу зайти сюда, хоть буду жить поблизости: здесь поселятся чужие люди. В их Доме, где на антресолях, оказывается, зачем-то хранятся детские ползунки. Чисто выстиранные и начисто забытые. Кому могут понадобиться ползунки? Проще всего выбросить или пустить на тряпки. Зачем держала?.. На всякий случай: а вдруг опять понадобятся. Неожиданно заинтересовалась Лилька:
