А если посмотреть на все это из зрительного зала, как будто действие происходило не на кухне, где еще висит едкий запах эпоксидки, а… в кино. Или на сцене самодеятельного театра – репетиция бездарной пьесы, поставленной бездарным режиссером. На роль благородной старухи назначена тетя Софа, и резонер Кеша пытается всех убедить, что так и должно быть, в этом и заключается замысел автора. «Типичная петербургская старушка», так и выразился, хотя кто-кто, но сам он знал, о каком персонаже говорит. Это мы не знали. Резвое воображение до встречи с теткой подкидывало эскиз за эскизом. Софа не виновата, что написанный воображением портрет оказался не похож на оригинал. Она такая, как есть, и, видимо, была такой всю жизнь. Когда она увидит, как виртуозно Пашка склеил овцу, обида рассосется. Мальчишки на все лето уедут, и милая тетя отдохнет от «шантрапы».
За окном уютно шелестел дождик, и Валентина боролась с дремотой, стараясь вспомнить что-то важное, завтра надо Пашке сказать… Где-то близко шуршала газета – или дождь? Она уснула.
На следующий день стало ясно, что никуда обида не рассосалась. На приветливое: «Доброе утро!» тетя не ответила, глаз не подняла; громыхнув дверью, скрылась у себя в комнате. Вечером, когда Валентина собирала детские вещи на дачу, в дверях появилась Софа. С замотанной полотенцем головой, она хваталась за притолоку, словно боялась упасть.
– Вам плохо?
Старуха вцепилась в ее плечо и закатила глаза.
– Меня… качает, – пробормотала сквозь зубы, – темно… в глазах…
И пошатнулась, едва не упав. Валентина успела подхватить ее и довести до кровати.
Действие развивалось очень динамично: «скорая помощь», топот санитаров по лестнице, тревожный медицинский запах. Врач, молодой и долговязый, обернулся к Валентине:
– Да откройте же окно, в такой духоте слону дурно станет!
Он отдавал раздраженные команды, теперь уже Софе:
– Сюда, на мой палец, смотрите! Высуньте язык. Язык, говорю, высуньте!..
Выдернул из ушей фонендоскоп, поднялся.
– Все нормально, – бросил Валентине. – Сердце в порядке; давление тоже. На желудок не жалуется. Ваша бабушка сомлела в духоте.
Кивнул санитарам, и все трое вышли.
11
Так выглядела Софина обида в первый раз, и в дальнейшем сценарий не менялся – менялась причина для обиды и накал эмоций.
Овечка, реанимированная Павлом, заняла свое привычное место в буфете за стеклом. Головокружение, судя по твердой, уверенной походке, прошло бесследно, хотя она не переставала жаловаться: «Меня качает…», и каждый день Валентина брала тонометр и стучалась в застекленную дверь: «Можно?»
Тетка продолжала дуться – то ли на «головорезов», то ли на Валентину, но трепетное отношение к своему здоровью перевесило, и мало-помалу ее лицо становилось более благосклонным. Она сидела перед телевизором и внимательно смотрела на экран. Рядом на столе лежал вездесущий платочек. Софа не глядя протягивала к нему руку, выхватывала из кружевного комка искусственную челюсть, точным броском отправляла ее в рот, улыбалась белозубо. Выключив телевизор, она ложилась на кушетку и протягивала сильную, почти мужскую, жилистую руку. Жалобный взгляд не вязался с ее крепкой, стабильной фигурой. Такими же стабильными были цифры 120 и 70 и тоже никак не соответствовали теткиному несчастному виду.
– Ну?.. – нетерпеливо спрашивала.
– Все в порядке, давление нормальное, – заверяла та.
Софа с сомнением качала головой, не скрывая разочарования. Потом быстро вставала и пересаживалась к телевизору. Это был сигнал: забирай свою штуковину, все равно неправильно показывает, и скатертью дорога, что Валентина охотно исполняла. Бывало, что жалобы на плохое самочувствие продолжали изливаться – тогда приходилось задерживаться. Присев на стул, Валентина слушала, глядя на висящие портреты. Архип Данилович избегал ее взгляда, отворачивал овечье лицо. Софа, наоборот, смотрела со стены пристально и подозрительно. Что-то в этом пронзительном взгляде было знакомое, виденное раньше, но где, когда? Задерживаться и пялиться на стенку было неприлично. Однажды Валентина спросила: «Сколько вам здесь лет?» Ответ был мгновенным и немудрящим: «Молодая», – и Софа гортанно хохотнула.
Красавице на портрете было не больше двадцати пяти лет, но взгляд темных глаз намного старше. Может быть, улыбка смягчила бы жесткость взгляда, но красавица не улыбалась. Предстояло понять или вспомнить, откуда портрет кажется таким знакомым.
А в тот злосчастный вечер, когда «орлы» разбили фигурку, Валентина сделала другое открытие: тетка слышит.
Откровение снизошло в ту минуту, когда Софа прижала к лицу платочек и вышла из кухни: обиделась. Это и было странно, потому что Валентина говорила, не повышая голоса.
Старуха услышала.
Теперь, когда приходилось не только выслушивать жалобы, но и отвечать, успокаивать, Валентина вовсе не старалась говорить громче – и тетка не переспрашивала, хотя слуховой аппарат был забыт.
Можно ли было доискаться причины такой мнимой глухоты? Возможно, некоторая возрастная глуховатость вызывала сочувствие окружающих, и, заметив это, Софа решила проверить эффект? Одиноким старикам так необходимо участие людей, хотя бы посторонних, особенно когда рядом нет своих. Люди становились отзывчивыми – чужие, казенные люди в домоуправлении, сберкассе, магазине. Да, в магазине тоже работают люди, способные хоть иногда проникнуться сочувствием к нелепой старухе, которая никак не возьмет в толк, что творог кончился, понимаете, кон-чил-ся; с утра разобрали. Надо, бабушка, раньше приходить. Раньше, говорю, приходите; слышите? С утра!
– А? Вчера?..
Продавщица с кассиршей переглядываются.
– Ни черта не слышит.
– Она каждый день приходит, эта глухая бабка.
В магазине пусто, только старуха с нитяной авоськой топчется и беспомощно переводит взгляд с одной женщины на другую.
– Выбей ей, что ли, пачку из того ящика…
Творог кончился, но творог есть – в «том» ящике, который предусмотрительно скрыт от покупателей, на всех не напасешься, разве что бабку глухую жалко…
С лица продавщицы не сразу сходит мягкое выражение – приятно быть доброй. Она сует влажную пачку в старухину авоську – просто так, безо всякой причины: ведь это не парикмахерша, не товаровед из посудного – словом, никто из тех, для кого стоит в подсобке заныканный творог, и не только он; нет – просто глухая старуха.
…Это смахивало на невинную хитрость школьника, набившего себе температуру, чтобы не делать уроки. Быстро оценив преимущества безобидной увечности, Софа стала для окружающих, не исключая собственного племянника, «глухой старухой».
Наступившее лето неожиданно стало новой причиной для теткиной обиды. Все печали она изливала Иннокентию Семеновичу, который приходил в обеденный перерыв. Она ставила перед ним тарелку с супом и, как только тот подносил ко рту ложку, начинала жаловаться.
