Травля оказалась эффективной: уборщица выметала кучи дохлых тараканов. Уцелевшие эмигрировали наверх, в квартиры. «Ограниченный контингент», – шутил Павлик, стряхивая с полотенца очередного пруссака.
Целую зиму боролись с нечистью всеми возможными средствами. Ядовитая вонь аэрозолей прочно поселилась в квартире – даже постельное белье пропиталось этим запахом. Мальчики то и дело ночевали у старших Спиваковых – Галина Сергеевна рассталась наконец с бухгалтерией и вышла на пенсию. Она давно лелеяла эту мечту – все свободное время посвятить внукам. И взялась за дело вдохновенно, энергично: готовила, в соответствии с рекомендациями журнала «Здоровье», самую полезную детскую еду, для чего возила с рынка малокровную весеннюю зелень и в каждое блюдо добавляла саго – крупу невнятного вкуса, но полезности исключительной. Неожиданно Иннокентий Семенович получил две путевки в Трускавец, и оба уехали.
Теперь дети ночевали у родителей Валентины, и саго было без сожаления забыто.
«Вы с Павлом осторожнее, – предупреждал отец, – а то надышитесь – голова заболит. От химии самая высокая интоксикация».
Софе отравляющая атмосфера, похоже, не наносила никакого вреда, разве что вызвала наблюдение: «Где-то горррит… Соседи ррыбу жарррят»).
…Бухала дверь, шагами командора подходила старуха, гремела мелочью: «Сорок трри копейки. Я не люблю быть должной».
Грохотание таза в ванной, рев телевизора по вечерам, тараканьи кухонные пиры вокруг лужицы компота, а за дверью – крысы, разгуливающие по лестнице.
Это была реальность, и никакой другой не предвиделось.
Раньше была задача – другая планета, где можно было спрятаться и затеряться до полного растворения.
Задачи больше не было. Маячивший впереди голубой горизонт обернулся заселенной улицей.
Новая работа была простой и насущной для всего завода: расчет заработной платы. Ведомость усеяна восьмерками, словно прилежные работницы вышивали ряды мережки. И так – целый месяц, с учетом отпусков и больничных листов: восьмерки, восьмерки… Знак бесконечности, вставший на дыбы, чтобы маршировать из одной ведомости в следующую.
Павел перестал выходить на балкон. Откроешь дверь – и горклый чад заполняет кухню, вызывая тошноту. Хотя тошнит и без этого: гастрит. Скажи ему кто-то год назад, что на него нападет такая хвороба, на смех поднял бы. Главное, ни с того ни с сего, всегда потроха были в порядке. Теперь это нельзя, то не съешь… Нащупал в кармане таблетки: опять забыл принять. Он курил и рассеянно смотрел, как по краю раковины медленно ползет таракан. Акробат чертов. Усами шевелит, как шестом, и никакого гастрита, хоть жрет что попало.
Шаги, распахивается дверь. Из комнаты громко несется про «вчера, в Президиуме Верховного Совета»… Хорошо, что Валюшки дома нет.
– Зачем ты куришь? Ты кушать хочешь? У меня жарркое!
Я хочу в Австралию, чуть не закричал он. Или хотя бы в Трускавец, в конце концов. А вслух устало спросил:
– Как вы себя чувствуете?
Таракан дошел до изгиба и замер.
– Отврратительно, – с готовностью зарокотала тетка, – такая слабость! У меня желудка нет!
Зато у меня есть, вместе с гастритом. Он не заметил, куда делся таракан. И что она несет, как это – нет желудка?!
– В каком смысле?
– В уборрную хожу мало. По-большому, – пояснила старуха, – только один раз.
Нет, уматывать отсюда, к едрене-фене. Павел вытащил из пачки новую сигарету. Взять путевки в профсоюзе, что ли. А сейчас к Валерке завалиться, купить на углу «пузырь». Провались она со своим желудком, мне своего хватает.
– Один раз хожу… – ныла старуха.
– Да сколько вам надо? – от неловкости получилось грубо.
Софа победно воздела два разведенных пальца.
Такова была реальность, и если Павел каждый вечер отыскивал в газете квартирные объявления, то исключительно по привычке, а не с какой-то практической пользой. Вот и отец удивился: что ты время тратишь, какой обмен? Однокомнатную? Кому, Софе? Навещать?.. А кто тебе сказал, что она согласится?.. Вы неправильно живете, вам с Валентиной отдохнуть надо, вот что. Скоро лето, на дачу поедете. Для Софы, кстати, тоже комната есть. И сам подумай: ну сколько ей там осталось, в конце концов?
…………………………………………………
Июньское солнце грело город. В молочном магазине стояла прохлада. Женщина с ребенком вышла на улицу, старуха оказалась внутри. Продавщица вынула из-под прилавка два творожных сырка и положила на прилавок: «Двадцать восемь копеек». Та кивнула, заулыбалась. Теперь за хлебом. «Бородинского» нет – он продается только в Ленинграде; взяла батон.
Дома никого. Уехали на дачу. Вечно открыты окна. Закрыла; задернула шторы. На полу в детской валялся маленький полосатый носок. Отбросила его ногой и захлопнула дверь. Шантрапа, головорезы. Головорррезы, да! – Старуха начинает говорить вслух. Какая мать, такие дети. Пыль на телевизоре, голый пол – ни одного ковра. Книжки, книжки. Зачем? А суп вечно недосолен и жидкий, на второе что? – сосиски! Рыжие свои патлы не завьет, ногти не накрасит. Это разве женщина?! – В штанах бегает, как мужик; юбки не носит. И мать такая же, в портках и курящая…
Мне муж отрезы дарил на платья, крепдешин. И шифон, и тот панбархат бордовый… Загляденье! Портнихи знали: заплачу хорошо – я не люблю быть должной – и много лишнего не дам, однако шили в срок, и как шили! На улице оборачивались, офицеры в ресторане к столику подходили: «Разрешите вас пригласить?»
…И те тоже хороши. Комнату на даче предлагают – одну!.. Старуха негодующе трясет головой. Одну! Здесь тоже одна, а в Ленинграде были две, на Невском. А какие потолки! – все любовались.
…С курорта приехали. Сами два месяца торчали – «Трускавец! Трускавец!», а меня на дачу зовут, в одну комнату! Меня муж возил на грязи, к Черному морю. Какие шпроты подавали, какую икру!..
…В магазине яйца мелкие. Творог тоже плохой, не то что в Ленинграде; мародеры! Зачем переехала? Хорошо было: магазины рядом – рукой подать, потолки четыре метра, на Невском! И масло тут никуда не годится, вот в Гурзуфе…
Зимой только шубу носила, мерлушковую. Такой мех, такой мех – ему сносу нет, мода или не мода.
Бормотание чуть приглушается скрипом: открывается дверца шкафа. Ровно висят плечики с одеждой, давно забывшей хозяина. Чистые сорочки, два костюма – служебный и «выходной» – не хранят ни формы его тела, ни запахов: все захвачено и вытеснено нафталином. И шелковые платья – пестрые, яркие, сшитые строго в срок – не избежали всеобщей участи: «Красная Москва» сдалась под натиском нафталина. Вот и знаменитая мерлушковая шуба – такой мех, ему цены нет! – в саркофаге из двух льняных простыней, сколотых английскими булавками. Крупной твердой ладонью хозяйка проводит по строю вешалок и закрывает шкаф.
Уборка закончена. Теперь осталось выйти на площадку, стряхнуть с тряпки пыль – она серым ватином уже медленно летит вниз – и поставить швабру на место. На полу что-то хрустнуло. Старуха сощуривается, снова распахивает входную дверь и ногой сбрасывает в лестничный проем игрушечный паровозик.
