Сбылись на мне – увы! – старинные слова,
Что счастье долго с красотой не может жить.
Разорвана вся жизнь, как и союз любви;
Оплакав их, прощаюсь горько с ними я!
И вновь бросаюсь я в объятия твои.
(стр. 696)
После этого удара старик Фауст ищет утешения в природе. Уже раз, после ужасной катастрофы с Маргаритой, созерцание природы дало ему силу жить.
На этот раз он останавливается на вершине высокой горы, откуда следит за воздушным контуром облака в очертании прекрасной женщины. Но Фауст стар и живет одними воспоминаниями любви. Он восклицает:
…Да, глаза мои не лгут!
На озаренном ложе чудно распростерт,
Хоть исполинский, лик божественной жены,
С Юноной сходный, с Ледою, с Еленой;
Как царственно он на моих глазах плывет!
Ах! сдвинулось! Бесформенно нагромоздясь,
Все поплыло к востоку снежной цепью гор,
Как яркий образ смысла мимолетных дней.
Но в светлой, нежной пряди обдает туман
Живой прохладой мне еще чело и грудь.
Вот медленно возносится все выше он;
Вот слился. – Или это лик обманчивый
Первоначальных и давно минувших благ?
Сердечных всех богатств забили вновь ключи.
…Как красота душевная, прелестный лик,
Не разрешаясь, все подъемлется в эфир
И лучшее души моей уносит вдаль!
(стр. 705)
Это душевное настроение напоминает пережитое Гёте после разрыва с Ульрикой.
«Вера в загробную жизнь, столь распространенная на всем земном шаре, очевидно, по служила основой всем религиям»
Конец любви, конец поэзии! Но стремление к высшей жизни этим еще не уничтожено. У старика Фауста желание жить еще очень сильно. Но он уже не мечтает, как в дни юности, о невыполнимом идеале. Когда Мефистофель задает ему иронический вопрос:
Как отгадать, к чему ты устремился?
К высокому чему-нибудь?
К луне ты ближе возносился,
Знать, к ней пошло тебя тянуть?
Фауст отвечает ему:
Нисколько. На земле найду
Я, где за подвиг взяться смело.
Великое свершится дело —
Я силы чувствую к труду.
(стр. 711, 712)
Со временем еще более усиливается оптимизм его речей, столь несходных с жалобами Фауста первой части.
Окончательно состарившись, достигнув почти 100 лет, он следующим образом формулирует свое мировоззрение:
Я свет-то только пробежал,
За волосы все похоти хватал я,
Что было не по мне, – бросал я,
Что ускользало, – не ловил;
Я лишь хотел да исполнял
И вновь желал, и так пробушевал
Всю жизнь; сначала мощно, шумно,
Теперь иду обдуманно, разумно.
Земля давно известна мне;
А взгляд туда нам прегражден вполне.
Глупец, кто ищет слабыми глазами
Подобья своего над облаками!
Здесь утвердись, да оглянись; меж тем
Пред доблестным мир видимый – не нем.
Зачем ему по вечности носиться?
Что он познал, тем может насладиться!
(стр. 786)
Достигнув высшей мудрости, Фауст организует работы по осушению болот для увеличения поверхности почвы, необходимой для нужд людей:
Вот этим бы мы подвиг завершили:
Мы б дали место многим миллионам
Зажить трудом, хоть плохо огражденным!
Стадам и людям по зеленым нивам
На целине придется жить счастливым;
Сейчас пойдут селиться по холмам,
Что трудовой народ насыплет сам,
Среди страны здесь будет светлый рай…
Да, этот смысл мной подлинно усвоен,
Вся мудрость в том, чтобы познать,
Что тот свободы с жизнью лишь достоин,
Кто ежедневно должен их стяжать.
Так проживет здесь, побеждая страх,
Ребенок, муж и старец – век в трудах.
При виде этой суеты
Сбылись бы все мои мечты,
Тогда б я мог сказать мгновенью:
Остановись! Прекрасно ты!
И не исчезнут без значенья
Земные здесь мои следы.
В предчувствии такого счастья я
Достиг теперь вершины бытия!!!
(стр. 793, 794)
Это были последние слова мудрого столетнего старца.
Часто думают, что они сосредоточивают в себе сущность нравственной философии Гёте и проповедуют жертву личности обществу.
Льюис следующим образом резюмирует задачу Фауста: «Его страстная душа, испытав тщетность личных вожделений и наслаждений, познает наконец ту великую истину, что человек должен жить для других людей и не может найти прочного счастья вне работы для общего блага» (1. с., II, 361).
Судя по Фаусту Гёте, я думаю скорее, что человек должен посвятить значительную часть своего существования на полное развитие собственной личности, и что только достигнув второй половины жизни, умудренный опытом и удовлетворенный личной жизнью, должен он посвятить свою деятельность на благо людей. Проповедь самопожертвования личности не соответствовала ни идеям Гёте, ни характеру его произведений.
В «Фаусте» Гёте хотел также решить задачу столкновения некоторых человеческих действий с руководящими принципами. Проступки, совершенные его героями в первой части жизни, должны были быть уравновешены искуплением. Гёте говорил Эккерману, что «ключ спасения Фауста» находится в хоре ангелов:
Часть благородную от зла
Спас ныне мир духовный:
Чья жизнь стремлением была,
Тот чужд среды греховной.
(стр. 812)
Но то, о чем Гёте не говорил и что между тем играло самую важную роль как у него, так и у Фауста, – это действие любви, возбуждающее к художественному творчеству. Вероятно, именно на это намекает он в конце трагедии. Анахореты в религиозном и эротическом экстазе произносят молитвы, а мистический хор поет:
Неописуемое
Здесь совершенно:
Женственно-нежное
Стихам этим придавали значение «самопожертвованной любви» и даже «божьей благодати» (Боде, стр. 149); но следует скорее полагать, что речь идет о любви к женской красоте, возбуждающей к подвигам.
Объяснение это вяжется с тем, что стихи произнесены мистическим хором, который, резюмируя положение, говорит о неописуемом. В последнем нужно видеть любовную страсть старика.
«От философии остается в конце концов одно – смирение. Со смертью надо примиряться не только когда она приходит в конце продолжительной жизни, но и тогда, когда она настигает нас в какой бы то ни было момент существования»
