— Капустин? — коротко осведомился он.
— Ага.
— А я сразу предупреждал, что ему сторож на кладбище прогулы ставит.
— Короче глаз у тебя плохой. Больше на моих не смотри. На своих смотри.
— Глаз-алмаз, — не без гордости согласился Вася с бигусом.
— А что с Капустиным? — спросил я.
— А вы кто? — Апполинарич устремил на меня светлый взгляд. — А вы ему кто?
— Я так… Просто я его… Скажите, вы меня не узнаете?
— Честно говоря, не припомню.
Конечно, он не обязан помнить всех своих пациентов и тем более не обязан помнить всех, кто видит его во сне.
— А как ваше имя-отчество?
— Андрей Константинович.
И никаких Апполинаричей, но разве это меняет дело?
— Простите, — я сделал движение, чтобы прикрыть за собой дверь. — Я, наверное, ошибся. Слаб стал глазами. А что, вы говорите, с Капустиным?
— Умер Капустин. Удар, знаете, серьезный, скорее всего ломиком. Да и сердце уже не то…
Ну вот, не успел внушить человеку устойчивость.
…По лестнице навстречу снизу вверх двое санитаров с посиневшими от натуги лицами волокли коричневый сейф, так примерно пятидесятого года выпуска. Правильно эта штука называется железным ящиком, настоящий сейф они вдвоем не уперли бы. Рядом суетилась медработница средних лет, по виду из хозяйственного персонала. «Осторожнее, — говорит, — ребята, пальцы не прищемите»…
Я отступил в сторону, уступая дорогу.
…Один из санитаров чуть меньше месяца назад ночью во время дежурства читал «Гистологию», а потом, увидев мертвую Аделаиду, вывалился из окна.
Добравшись до площадки, они гулко ухнули сейфом о цементный пол, устраивая короткий отдых.
— Что, дедушка, помочь хочешь?
Весело балагуру… Я хотел поинтересоваться, не случалось ли ему недавно сталкиваться с живыми мертвецами. Но вряд ли он бы меня правильно понял. Не отвечая, я направился вниз. Еще и в психушку могли сдать чего доброго…
24
Я вернулся домой в десятом часу вечера и сразу наткнулся на телефонный звонок. Известно, Валентина Филипповна переволновалась.
— Ты куда пропал? — запричитала она в трубку. — Я себе места не нахожу. Может, что случилось?
— Может, случилось.
Мой холодный тон ее насторожил. Надо бы полегче. Не стоит будить спящую собаку, хотя она, может, и не собака, а так — шпиц.
— Почему ты не пришел? Может, передумал?
То ли ирония звучала, то ли сочувствие.
— Не передумал. Знаешь, сердце прихватило… Думаешь, струсил? Уже собрался, доехал почти до Орджоникидзе, и тут как долбанет! Думал, смерть моя пришла. Добрые люди помогли до поликлиники добраться, знаешь, возле «Оперного». Оттуда хотели в больницу отправить, да я отказался. Посидел там, вроде слегка отпустило.
Валентина Филипповна молчала.
— Не веришь?
— Верю. Почему не верю? Может, тебе, правда, в больницу надо? Может, что серьезное…
— Нет. Уже почти все прошло.
У нее, конечно, на языке вертелся вопрос: когда же теперь? Вместо этого она как бы мимоходом заметила:
— Может, и правильно, что ты сегодня не пошел. Начальство весь день тусовалось… Знаешь, кажется, мы, действительно, переезжаем. Наверное, на следующей неделе. Ну то есть, каждый день может оказаться последним.
Кто ее знает, скорей всего, врет, чтобы подстегнуть. Да мне и самому уже откладывать некуда.
— Скорее всего послезавтра, — сказал я, помедлив. — Сердчишко восстановится.
Если Валентина Филипповна долго и упорно улавливала меня в свою сеть, то теперь должна локти кусать от того, что попалась не акула, а каша-размазня. Сердце у него разболелось!..
— Во сколько?
— Знаешь, пока не будем загадывать. Послезавтра и все. В первой половине дня.
— А где весь вечер был? Я звонила…
…Вечером я ходил в… театр, но Валентине Филипповне знать об этом совсем не обязательно… Давали «Жизнь и смерть Рэдрика Шухарта» по мотивам «Пикника на обочине». Когда-то давно я «Пикник» читал, в восторг, правда, не пришел. Но сюжет запомнился…
По сцене почти в полной темноте ходили мертвяки и мигали красными фонариками…
После спектакля вместе с Филимоновым мы выпили мою бутылку водки в его уборной. После первой же рюмки я сказал:
— Ты просил, чтобы я предупредил, когда окончательно соберусь грабить банк. Вот и предупреждаю. Хочешь пойти со мной?
Он растерялся:
— Ты серьезно?
— Еще как.
— Когда?
— Завтра.
— Завтра!?
— А чего тянуть? Жизнь все хуже, смерть все ближе.
— Это так, — согласился Филимонов.
— Слышал, что Явлинский по телевизору говорил? Что в сентябре начнется полный и окончательный развал экономики, а доллар скакнет до двадцати пяти рублей. Может, и больше.
— Врешь. Когда говорил?
— Не помню. Вчера или позавчера… Да ты где живешь? Сам, что ли, не видишь? Тебе когда зарплату последний раз давали?
Явлинский для Филимонова — главный политический авторитет. Во время выборов президента, когда в финале остались Ельцин с Зюгановым, артист в своем бюллетене упрямо проставил Явлинского, чем, конечно же, помог коммунистам. Демократы так говорили: каждый испорченный бюллетень — капля на мельницу Зюганова.
— Вообще-то, конечно, — признал Филимонов, — но насчет бакса… Что-то тут не так. Ну восемь будет, ну девять…
— Хоть восемь, хоть девять. Тебе-то что. У тебя их все равно никогда не было. И откуда им взяться? Впереди старость. Представь, как в вонючей больнице из-под тебя, морщась, будут вытаскивать судно. А ты будешь лежать одинокий и небритый. Надо бежать пока не поздно. Из страны. От вшивой старости.
— Да что ты мне рисуешь картины. Я ж не отказываюсь. Только расскажи все в деталях.
Филимонов — все равно что мой младший брат. Донашивает одежду, жену донашивал. Все время дышит в затылок. Я был уверен, что он и сейчас не отстанет. Побоится отстать. Да он заснуть не сможет, если будет знать, что я украл кучу денег и трачу их на лазурном берегу, а он тут как дурак.
Я ему рассказал почти все. Пообещал двадцать процентов. Детально объяснил, что стрелять буду только в крайнем случае, если тамошний охранник окончательно взбесится, и его не напугает вид наставленной пули. И добавил:
— А чего их жалеть? Они же все — скоты! У них бычьи шеи и свинячьи щеки, а лапы с нестриженными ногтями похожи на клешни рака. А свои щеки они наедают на наши деньги, которые воруют. Тебе их жалко? Лично тебе жалко убитого бандита?
