— Я сделал что-то не так? — Арха оглянулся на Хортима, вскинув белесую бровь.
— Нет. — Вигге сжал губы, а потом добавил ледяным тоном, чеканя слова так, чтобы поняли и Пхубу, и гости: — Больной. Идти. Проверить.
Она склонила голову и исчезла в дверях.
Этой ночью в Длинном доме с хозяевами остался лишь так и не очнувшийся Инжука — Хортим с дружиной отправились спать на корабль. Тогда юноша почувствовал, что его терзает непонятное беспокойство. Фасольд по-прежнему был недоволен — из-за того, что им пришлось остановиться на время, но Хортим не начинал разговор. День выдался тяжелым, а следующий обещал быть и того хуже: воины Фасольда, молчавшие весь вечер у Вигге, тоже могли восстать против задержки. И на них уже косо поглядывала смиренно притихшая Соколья дюжина, готовая рвать глотки за Инжуку.
Днище корабля лизали черные волны, и над мачтой висело крапчатое желтое блюдо северной луны.
ХМЕЛЬ И МЁД IV
На перевале Рацлаву почти не выпускали из повозки — это было опасно и долго. Гуляла девушка только вечером, перед сном, и Совьон не уводила ее далеко от шатра. В пути мышцы Рацлавы дубели и затекали, от холода перестали спасать даже самые теплые покрывала. Она куталась в них до бровей, поджимала ноги, слушая прерывистое дыхание мерзнувшей Хавторы, скрип снега и колес и цокот копыт. Ей стало неуютно в неподатливом теле, которое с каждым днем все сильнее ломило и тянуло. Рацлава словно задыхалась, металась под слоями собственной кожи, не зная, как выскользнуть наружу.
И у нее это получилось. Три дня и три ночи Рацлава не притрагивалась к свирели, позволяя вылечиться гноящимся порезам. За это время Скали, из которого она решила ткать, уставал и снова набирался сил, утекающих сквозь его слабые нити, будто вода. Позже девушка не раз подбиралась к нему со своей музыкой, но сначала… в горах не оказалось ни диких уток, ни мышей, и отчаяние толкнуло Рацлаву вперед. Она так и не запомнила, сколько крови забрала у нее свирель, как это было больно. Шрамы, напоминающие след от хищного клюва, появились в одно утро, а зажили на второе.
Над Недремлющим перевалом кружил ястреб. Рацлава не могла повелевать ни его крыльями, ни когтями или голосом — с мелкими птицами ей было куда проще. Она лишь стелилась внутри ястребиного тела, зачарованно ощущая, какая под ней распростерлась высота. Дымки цветов ускользали, оставляя невесомые следы. Небо, сгустившееся вокруг горных пиков, — это ткань ее длинных рукавов, Раскроенных холодным жемчугом и шершавыми петлями узора. Снежные вершины — это шитье изо льда и вербы, и изгибы гор вдавались в облака, как заливы — во фьорды, о которых Рацлаве рассказывал брат.
Она не слышала ни сухого кашля Хавторы, ни конского ржания, только вой ветра и музыку свирели, стучавшую глухо и горячо, будто ястребиное сердце. Рацлаве приготовили свадебный наряд, а она надела оперение. Конечно, ей не сбежать и не улететь, но сейчас снег опускался на крылья, взбивавшие воздух под утренним солнцем. Девушка будто трогала кончиками пальцев бескрайнее полотно: затканный шелком контур гор, витиеватые нити лучей и дорог. Повсюду — выпуклые орнаменты, будто мир задернули полотенцами, которые до поздней ночи шили ее сестры.
Если у Рацлавы есть ветер и сила, зачем ей возвращаться в ее слепое, усталое, коченеющее в повозке тело? Каждый раз она цеплялась за ястреба так долго, как могла, но птица оставляла под собой ползущий по перевалу караван и улетала прочь. Далеко-далеко, за сказочную пелену, к горизонту. Рацлава возвращалась на подушки напротив Хавторы — сводило ее скользящие от крови пальцы, но теперь рабыня старалась залечить их маслами и сухими травами Совьон.
— Ты играла сегодня страшную музыку, гар ину, — жаловалась старуха, по-кошачьи устраиваясь у окна. — Сыграй иначе.
И Рацлава играла — пусть жалея себя, не притрагиваясь к нитям Хавторы. Собирала из воздуха все, до чего могла дотянуться. Свирель пела о душистых соцветиях, распустившихся в горах, о легкокрылых птицах, о храбрых и одиноких путниках.
А после лилась музыка еще страшнее.
* * *
О Недремлющем перевале ходило много легенд, и Лутый не знал их все. Но чаще прочих рассказывали истории о сгинувших здесь странниках — недаром говорили, что перевал никогда не спал.
— Объявился Пропавший ровно через год. Одной ночью в деревне, где жила его невеста Бирте, а жила она на самом предгорье, поднялся страшный ветер. Ставни в домах хлопали, двери рвались с петель, летела посуда. Занавески надувались и лопались, будто паруса. В мерзлые яблони вцепилась когтями целая стая ворон.
«Бирте, — закаркали вороны, — милая Бирте, то не горе с востока и то не твоя печаль. Твой любимый сошел с перевала…»
— Иди встречать. — Лутый прикрыл ладонью глаз от яркого солнца и расправился в седле. — Гъял, если тебя услышит Оркки, то надает по шее.
Рассказывать о покойниках прямо над их костями — кликать беду. Так считал Оркки Лис, и его мало утешало, что в это время года Недремлющий перевал обычно бывал спокоен. Гъял, жилистый и темно-рыжий, с клочковатой порослью бороды и шрамом через горло, задумчиво одернул поводья.
— А ты меньше ори, — мягко предложил он. — Вот и не услышит.
Поднимались горы. Темно-серые в белых жилах снега, в клочьях голубоватого тумана. Дорога лежала мимо ущелий, на дне которых, казалось, разводили исполинские костры: марево выливалось, словно из котла. Лутый едва успевал следить за цветами Недремлющего перевала. На закате — розовато-лиловый, с золотом угасающего солнца. На рассвете — в хрустящей белизне, укутанной медовым. Днями перевал бывал и вьюжно-седым, и безоблачно-голубым, и неоднородным, будто собранным из осколков горных пород. Недремлющий перевал — это и высокий статный старик, грозный, сухопарый, с длинной бородой и крючковатым носом-утесом. Это и молодая женщина, чью фигуру обволакивали клубы небесных шелков. Она была убрана серебром и перламутром: венцы и кольца, браслеты и расшитые мерцанием пояса. В ее гортани гуляли ветра и песни, а в широкие ладони падали звезды.
Не изменялся лишь туман, льнувший к обманчиво спокойному, клокочущему в недрах хребту. И оставалась музыка драконьей невесты. В последние дни Лутый старался подобрать нужное слово — какая она была, эта мелодия? Тоскливая, неспешная? Старинная? Тревожная? Пугающая. Свирель тянула звуки — скрипяще, как струны, низко и плавно. Музыка поднималась и опускалась волнами, будто повторяла за караваном. Она перекатывалась, одновременно вплетая в себя и подрагивающий высокий перезвон. Эта песня была тихая и живая, она отдавалась в горле, просачивалась сквозь трещины породы, вила себе гнезда и рассыпалась, чтобы взлететь снова.
— Иногда мне кажется, что Лис прав, — сказал Скали, когда они проезжали особенно узкий участок пути и бока их с Лутым коней почти соприкасались. Мужчина смотрел на крапчатый склон горы — камень с кляксами снега. — И за каждым нашим шагом следят погребенные здесь странники.
Почему-то Лутый думал, что музыка рвала Скали сильнее всех.
