Хортим и не подумал обижаться, но взглянул на Вигге прищуренно. Сам бездумно сравнивал его то с отцом, то с Мстивоем, но ведь это — вздор.
— Вздор, — озвучил его мысли Фасольд. — Уж не пьян ли ты, Чуеслав Вышатич? А то мерещится тебе всякое.
Вигге казался совершенно невозмутимым, а Чуеслав засмеялся:
— Да нет же! Что я, родовитого от бесплеменного не отличу? — И привстал, обращаясь ко всем — к Фасольду, Архе, Инжуке, своим людям… — Ну вы взгляните, взгляните.
Насупившись, Хортим вытер губы рукавом.
— Не от Мстивоя Войлича ли ты убежал на север? — предположил Чуеслав. — Говорят, было у него много братьев, да всех извел и остался волынским князем. А, впрочем, похоже, я и вправду пьян… Не отвечай мне, Вигге, и прости меня.
Он опустился на место, а Вигге прикрыл бесцветные глаза и мягко улыбнулся:
— Прощаю. Пей, князь, и не будем об этом.
Только Хортиму больше пить не хотелось. Он задумчиво тер обожженные пальцы и чувствовал, как по позвоночнику стекал холод.
ХМЕЛЬ И МЁД VIII
Прореха заполнялась рассветным сиянием — белое и нежно-розовое на темном полотне неба. Лесные травы под ногами пахли росой, ветер гулял в деревьях. Он был свеж, этот ветер, и нес с собой утреннюю прохладу: Рацлава, неловко переступая по хрустящим веточкам, куталась в шерстяной плащ Совьон. Воительница шла рядом, придерживая ее за плечо. Кровь, наспех растертая по щекам Рацлавы, засохла, и теперь ее сумела бы смыть только вода; косы разлохматились, будто их трепало множество рук.
— Осторожнее, — гулко сказала Совьон: тропа перегибалась через тяжелые узловатые корни, между которых вился ручей. И у истока — разбухшего от дождей озерца — возвышался Оркки Лис. Окровавленный, усталый, в неподпоясанной рубахе, он стоял по щиколотку в прозрачной воде и локтем утирал пот с лица. Ветви нависали над ним, и на их острых пальцах млело рассветное марево.
— Совьон, — кивнул Оркки. В буреломе за его спиной зашевелились оставшиеся выжившие — мелькнула изжелто-русая голова Лутого. — Рад, что ты жива.
Но в его голосе не слышалось радости — лишь облегчение. Битва отделила их друг от друга: Оркки с Гъялом отправились возвращать приданое драконьей невесты. И им это удалось — в озере качался груженный сундуками плот.
— Но Гуннар погиб.
— Знаю. — Оркки хрустнул шеей. Он видел, как пал последний из воинов Тойву: сражался неистово, несмотря на недавнюю рану, и умер достойно. — Что Шык-бет?
Совьон спускалась к ручью, осторожно проталкивая Рацлаву вперед, — кусочек тонкой нательной рубахи выглядывал из-под черного плаща.
— Мертв.
— Ты убила его?
— Не я, — бросила коротко. — Драконья невеста.
Воительница не стала смотреть, как удивление затянуло глаза Оркки; только, вдавив сапогами рыхлую землю, указала на плот.
— Это все ее приданое?
— Не все, — почти живо отозвался Лутый, выбираясь из-за поваленных деревьев. Выглядел юноша отвратительно — опухший, мокрый, синюшный, с грубыми рубцами. — Там, — он кивнул за бурелом, — еще свертки с невестиными нарядами, тканями и соболиными шкурками. И ее праздничный шатер — походный разбойники сожгли. Как и наши палатки.
Совьон расправила плечи и медленно вдохнула:
— Стало быть, вернули.
— Стало быть, — криво улыбнулся Оркки, не сводя взгляда с драконьей невесты. — Что же ты сделала с ним, Рацлава Вельшевна? Как же ты убила Шык-бета? Подушкой задушила?
Рацлава не ответила, продолжая кутаться в чужой плащ. Но ее пальцы сжали свирель под слоем черной шерсти.
— Оркки Лис, — Совьон укоризненно покачала головой, — я же сказала тебе, что Шык-бета зарежут. Удушение — не его смерть.
— А все ли, что ты говоришь, сбывается?
Это был первый раз, когда Гъял обратился к Совьон, встопорщенный, точно воробей, сидящий на мшистом валуне у небольшого лесного озерца. Воительница и не знала о нем многого: лишь то, что мужчина был молод, кудряв и кроваво-рыж, что Лутый слыл его другом и что старый шрам тек через его горло, заросшее медной щетиной.
— Помнится, ты говорила, что Скали умрет от болезни. — Гъял прищурился. — Так нет — утоп в болоте.
Лутый потер опухший, в брызгах веснушек нос и зарылся сапогом в траву.
— Пусть боги примут его мятежную душу, — ровно произнесла Совьон. — Но я сказала, что Скали не доживет до зимы.
— Ты го…
— Он и не дожил.
— Но…
— Полно трепаться, Гъял. — Оркки махнул рукой, выходя из воды, — раздался мелодичный плеск. — Не заставляй сожалеть, что человек, оставивший тебе этот шрам, так и не вырвал связки из твоего горла.
Занимался рассвет — следовало торопиться. Может, в глубине леса еще оставались ватажники, которых Шык-бет ранее послал на охоту или на разбой? Сейчас для отряда не было ничего страшнее таких встреч. Время утекало сквозь пальцы, будто песок: выжившие вернулись к месту гибели каравана. Утренняя дымка ползла над телами, клубилась над вывернутой землей и лизала обугленные следы, оставшиеся после пожаров. Жадные вороны клевали добычу. С битвы прошло больше дня, а чей-то верный конь до сих пор бродил здесь, неприкаянный, и трогал бархатным носом ледяную руку хозяина.
Лутый и Гъял старались поставить на колеса самую целую из телег — для приданого. Оркки и Совьон складывали погребальный костер. Полагалось почтить всех павших черногородских воинов, но на это бы ушло непростительно много времени и сил. Из-за прошедших дождей ветки намокли, а земля разбухла. Пламя и вороны изуродовали многие лица: было решено разжечь всего один костер — для предводителя.
Когда горизонт стал светел и туманно-сиз, Тойву перенесли на ложе из самого сухого хвороста, который только удалось найти. Лутый отыскал на месте побоища кресало, некогда принадлежавшее его друзьям, и поджег кусок чужой рубахи, обернутый вокруг тяжелого сука. Факел заполыхал, но под Тойву огонь расходился неохотно: пламя, едва расцветшее на влажных ветках, задувал ветер.
А потом повалил дым — рассеянный, стелющийся, горький. Он засочился сквозь ветви, будто кровь между пальцев, зажимающих смертельную рану. Воздух над Тойву задрожал от жара, и в хворосте заалели первые огненные языки.
Так лежал их предводитель на погребальном костре — статный, могучий, мертвый. С рыжими волосами, почти нежно распутанными Совьон, и застывшими ладонями, которые Оркки скрестил ему на груди. Тойву сжимал топор, и в лезвии отражалось мерцание поднимающегося пламени. Ветер нес дым в сторону леса — страшно слезились глаза. Рацлава, стоя у погребального костра вместе с остатками отряда, закрывала лицо плащом. Ей не хотелось плакать, но дым был таким горьким, вороны — такими шумными, и нагретый воздух лизал тонкую кожу… Предводитель каравана вез ее на погибель. Он приказал сломать ее свирель — зачем Рацлаве скорбеть? Она куталась в шерсть и, покашливая от дыма, прижималась плечом к Совьон.
