Тот, разумеется, сразу же понял, с кем имеет дело, тем более что ему было доподлинно известно о бездетности русского царя, но, поразмыслив, он решил, что этот наглый плут может оказаться полезным при тех или иных переменах политического климата.
По приказу короля самозванцу предоставили почетный эскорт, дом, слуг и ежемесячное жалованье в три тысячи злотых.
Вскоре, однако, Владиславу доложили о том, что опекаемый им человек — вор, обокравший кассу правительственного ведомства, а также поджигатель и женоубийца, но король все же решил до поры попридержать при себе эту вероятную козырную карту.
После неожиданной смерти короля его преемник на польском престоле, Ян-Казимир, выказал полное равнодушие к самозванцу, и тот решил податься в Украину, которая к тому времени восстала против польского протектората.
Прибыв в ставку гетмана Украины Богдана Хмельницкого, Анкудинов представился все тем же Иваном, сыном царя Василия Шуйского.
Видимо, гетман, так же, как и покойный король Владислав, был не прочь иметь в резерве такую вот темную личность, и поэтому он лишь посмеивался, когда Лжеиван всячески оскорблял своих недавних покровителей, польских вельмож, приезжавших на переговоры с гетманом.
Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что в составе русского посольства, приехавшего в январе 1654 года в украинский город Переяслав для подписания договора с Хмельницким, оказался некий Козлов, бывший сослуживец Тимофея Анкудинова.
Он, разумеется, сразу узнал беглого вора и сообщил об этом главе посольства. Тот потребовал от Хмельницкого немедленной выдачи преступника, но Анкудинов успел скрыться до того, как за ним пришла стража…
Вернувшись в Москву, глава посольства доложил царю об этом инциденте. Царь, незадолго до того разбиравший жалобу купца Миклафа, ограбленного Анкудиновым, сильно разгневался и приказал немедленно вызвать во дворец Миклафа, после чего он вручил купцу грамоту, разрешающую поимку преступника где бы то ни было, а также распорядился ассигновать на эту операцию сто тысяч золотых.
В это время Анкудинов уже пребывал в Крыму, где, сделав себе обрезание, стал мусульманином и приближенным крымского хана. Вскоре он, по протекции хана, был принят турецким султаном Магометом IV, представившись, естественно, царевичем Иваном Шуйским.
Султан пообещал всяческое содействие в благородном деле восстановления попранной справедливости и предложил воспользоваться его гостеприимством. Самозванец не заставил упрашивать себя слишком долго и начал вести праздную, во всех отношениях благополучную жизнь, которая, наверное, продолжалась бы достаточно долго, если бы и в этом случае не дала о себе знать его порочная натура.
Он не придумал ничего лучшего, чем посягнуть на святость гарема одного из султанских приближенных. За выходки подобного рода полагалась неминуемая смертная казнь, и Тимофей, как и в Переяславе, опередил своим бегством приход стражников всего на несколько минут…
Трансильванский князь Ракоци без раздумий и сомнений выдал ему 3000 талеров и рекомендательное письмо к шведской королеве Кристине.
Блистательная властительница, красавица и умница, как ни странно, приняла всерьез странствующего плута. Она пообещала поддержать его притязания на московский престол, а пока что назначила ему вполне приличное содержание.
Анкудинов с головой окунулся в придворную жизнь, извлекая все возможное из своего статуса принца в изгнании.
Он предложил свое сотрудничество кардиналу Мазарини и получил от него осторожный, но безусловно положительный ответ. К счастью, Франция оказалась избавленной от присутствия этого исчадия ада вследствие того, что московские дипломаты своевременно вручили королеве Кристине ноту с настоятельным требованием выдачи «вора Тимошки», которому и в этом случае удалось бежать.
Он побывал в Риге, в Мемеле, в Брабанте, уже не выдавая себя за принца, а пробавляясь тем, что Бог послал…
В Голштинии он неожиданно встретился с купцом Миклафом. Тот, не теряя времени, предложил голштинскому герцогу сто тысяч золотых от имени русского правительства и немедленно получил в свое распоряжение закованного в цепи Анкудинова. Для сопровождения этого плута на родину из Москвы спешно прибыл его кум Шпилькин, который в течение всего времени следования вволю поиздевался над своим обидчиком.
В Москве Анкудинова подвергли жесточайшим пыткам, однако он упрямо продолжал заявлять, что является сыном царя Василия Шуйского.
В августе 1654 года его четвертовали на городской площади…
— О, мадам Ортанс, вы — прекрасная рассказчица! — похвалил ее Шар ль Перро, когда умолкли аплодисменты.
— Вы льстите мне, мсье Перро.
— Я никогда бы не оскорбил вас лестью, мадам.
— Благодарю за искренность, мсье Перро. Мне бы не хотелось быть объектом лести, тем более памятуя слова Ларошфуко о том, что лесть — это не более чем фальшивая монета, которая имеет хождение только благодаря нашему тщеславию.
— Истинно так, — проговорил Лафонтен. — Всерьез воспринимают лесть только уж очень тщеславные люди.
— Подобные Вороне из вашей басни, — заметила Луиза.
— Да, — кивнул писатель, — когда она выронила драгоценный сыр, очарованная грубой лестью Лисицы.
— А нам предстоит очарование следующим рассказом, — сказала Анжелика.
3
Сидящий справа от Ортанс Пегилен де Лозен поудобнее уселся в своем кресле:
— То, что я хотел бы предложить вашему благосклонному вниманию, не является цельным повествованием, а всего лишь набором коротких историй, нанизанных…
— Отлично! — отозвался де Грие. — Порой дюжина куропаток на вертеле предпочтительнее бараньей туши.
— Что ж, тогда я начинаю… В окрестностях Беарна, где я провел если не самые благополучные, то, по крайней мере, самые веселые годы своей жизни перед тем как превратиться в придворного шаркуна, жил когда-то один отшельник.
Как и подобает людям его звания, он очень редко покидал свою хижину на опушке дремучего леса, да и то лишь затем, чтобы собрать немного целебных трав и кореньев.
Был он еще достаточно молод и пригож, что не могло не послужить основанием для самых разнообразных предположений относительно причин, побудивших его ограничить свой мир стенами ветхой лесной хижины.
Сначала, как водится, все видели в отшельнике беглого преступника, затем молва наделила его даром исцеления страждущих, хотя ни одно из этих утверждений ничем не подтвердилось на протяжении достаточно долгого времени.
Пересуды стихли только тогда, когда хижину отшельника начали посещать женщины, множество женщин, и простолюдинок, и аристократок, приезжавших на заветную опушку в раззолоченных каретах. Поведение отшельника уже не вызывало отчаянных споров, так как теперь оно стало именно таким, каким, по общему мнению, и должно было быть с самого начала.
