* * *
Экспедиции Сибторпа и Бауэра по составлению “Flora Graeca” снабдили нас первыми сведениями о критских эндемиках. Их партия высадилась в Ханье, на северном берегу, в апреле 1786 года и немедленно отправилась в глубь острова исследовать горы и ущелья. На стенах монастыря Св. Иоанна Отшельника и на скалах в его окрестностях они обнаружили несколько сугубо местных диковинок:
… мы собрали критское эбеновое дерево [Ebenus creticus], мелколепестник белый [Conyza candida], сушенницу восточную [Gnaphalium orientale], заросли которой по краям окаймлены мягким, похожим на хлопок ясенцом [Origanum dictamnus], и среди скал мы обнаружили много других диковинных растений, которые оставили нам разнузданные козы и палящее солнце… Больше всех прочих мне понравилось растение Stahelina arborea; мы привезли целое дерево, покрытое цветами и сияющее серебряной листвой
[142].
Ученые, сами того не зная, напали на настоящую золотую жилу растений, которые встречаются только на Крите.
Тюльпан T. doerfleri (см. рис. 32 на цветной вклейке) не попал ни во “Flora Graeca”, ни во “Flora Europaea”, вышедшую в свет более ста лет спустя. Вероятно, это один из эндемиков, эволюционировавших совсем недавно. Его выделили в особый вид лишь в конце ХХ века, а до этого объединяли с очень похожим видом T. orphanidea. Различаются они в основном на хромосомном уровне, а растет T. orphanidea в Греции и на западе Турции. Подобно T. doerfleri, он тоже археофит, то есть рос здесь не всегда, а был завезен случайно или преднамеренно первыми поселенцами. Перемены в поведении, например, привычка притворяться однолетним растением, часто наблюдаются у видов, которые оказались вовлечены в процесс окультуривания и подверглись необычному давлению среды и процессам селекции. Никто не знает, каким был настоящий дикорастущий предок этих тюльпанов (вероятный кандидат – T. kurdica из северного Ирака), однако легко представить, как его потомство, умеющее приспосабливаться к переменам, движется на северо-запад с первыми земледельцами. Одна ветвь оказалась изолирована на уединенном критском плоскогорье и всего через несколько тысяч лет эволюционировала в отдельный вид.
Другие критские эндемики – будто диалектные варианты знакомого растительного словаря
[143]. Древоподобный подмаренник Galium fruticosum пускает длинные липкие побеги из жесткого стебля – получается словно плетка с ручкой. Есть здесь и сугубо местная разновидность зверобоя Hypericum jovis, которая растет исключительно в святилищах бога Зевса в высокогорных ущельях и скалах. А классическое место обитания низкорослой смолевки Silene antri-jovis с мелкими белыми цветками – внутри его подземных покоев (в «Пещере Зевса») в центре острова. Пожалуй, самый известный критский эндемик – критское эбеновое дерево, которое видел Сибторп. Этот кустарник принадлежит к семейству эбеновых, у него розовые цветки и листья, покрытые серебристым пушком, и он образует огромные заросли на известняковых предгорьях. Издали похоже, будто обочины поросли цветущим вереском, слегка подернутым инеем.
Группа критских эндемиков – наследие географической эволюции острова. Он стал превращаться в настоящий остров более 10 миллионов лет назад, когда уровень Средиземного моря то повышался, то понижался. Перешейки постепенно скрылись под водой, растения, которые раньше у Крита были общими с примыкающими территориями суши – Грецией и Северной Африкой – оказались отрезанными, и когда они приспосабливались к новым, герметичным экосистемам, то мало-помалу превращались в особые разновидности, а затем и в новые виды. В дальнейшем, около двух миллионов лет назад, Крит сотрясла череда мощнейших землетрясений, и в результате его рассекли сто с лишним ущелий, в основном с севера на юг. Уже изолированный остров превратился в подсемейство наземных «островов», каждый со своими уникальными природными условиями. Они превратились в теплицы, где выращивались новые виды.
Самое глубокое и величественное ущелье на Крите – Самарийское. На карте оно выглядит неприметно и даже не очень уединенно – слегка изогнутая линия, которая вполне может сойти за дорогу, проходит с севера на юг в западном уголке острова и упирается в небольшой курорт на средиземноморском побережье. С точки зрения небожителя-картографа не видно никаких намеков на то, что это ущелье приглашает вас в климатическое путешествие от альпийского климата до субтропиков – ведь меньше чем за 14 миль (20 с небольшим километров) оно опускается на 4000 футов (1200 метров). И эта бездна вовсе не пуста – как ни поразительно, здесь кипит жизнь, лишь на вид напоминающая лес: например, здесь есть целое сообщество растений, тянущихся горизонтально.
Когда идешь по Самарийскому ущелью, то всем телом ощущаешь отголоски тех нагрузок, к которым вынуждены приспосабливаться растения, когда покидают привычные условия горного леса и перебираются на иссушенные солнцем отвесные скалы. Писатель Алибертис Антонис, местный житель, описывает эту прогулку таинственно, словно пифия, – как будто путешествие человеческой личности и стойкость растений относятся к одному и тому же разряду житейского опыта. Он спрашивает:
Что такое Самария? Бездонное ущелье? Опасная тропа, которая, однако, бережет ступающего по ней путника?.. Да – но еще это ощущение лесного мира, уникальности животных и растений, очарования ручьев и родников, порывов свежего ветра сквозь «врата». Это сочетание истории и легенды. Это прошлое и настоящее. Это усталость и отвага. Это полнота и растворенность
[144].
(«Врата», они же порталы, – места, где стены ущелья смыкаются, оставляя проход всего футов в десять. Вероятно, здесь когда-то и в самом деле стояли ворота. В 1990 году во врата хлынул ливневый паводок, и погибло одиннадцать человек.)
Дорога начинается высоко на плато Омалос, где раскинулись поля, на которых диких тюльпанов еще больше, в том числе и представителей другого вида-эндемика – розового Tulipa cretica. Прелестное, уютное местечко – ничто не предвещает трудностей предстоящего пути. Открываешь деревянную калитку, ведущую с дороги, как будто входишь в сад. На стенах домиков у дороги цветет обриета, и ее заросли плавно переходят в дикорастущие колонии на камнях, укрепляющих стены ущелья. В него ведут деревянные ступени с перилами. Вскоре тропа становится круче, ступени – реже, и ловишь себя на том, что слишком много времени проводишь, глядя себе под ноги. Никакого пейзажа вдали не видно за высокими соснами, но все равно быстро понимаешь, куда, собственно, попал. Это мир крутых навязчивых вертикалей. Корни древних кипарисов на склонах над головой стекают по отвесным скалам, будто лава. Кругом разбросаны огромные валуны, заброшенные на дно ущелья тектоническими спазмами и оползнями. С веток сосны на тропу тянутся вязкие сладкие нити – это одиночные пчелы жужжат наверху. Длинные колонны гусениц походного шелкопряда взбираются на ствол в противоположном направлении. С только что распустившихся цветков платана восточного сыплется пыльца, золотом окаймляет лужицы – краткие интерлюдии горизонтальности. Когда деревья расступаются и пропускают солнечный свет, начинаются цветы: цикламен критский, лютик азиатский, а затем – я долго его искал, а нашел, как ни смешно, неожиданно, когда отошел в сторонку, подчинившись «зову природы», – эндемический пион Paeonia clusii, белоснежный, с золотыми тычинками, который и сам спрятался под кустиком. У него сильный, дурманящий, пряный аромат. На миг он напомнил мне аромат кактуса Selenicereus wittii, которому мы в дальнейшем посвятим целый раздел 27, и я задумался, не могла ли какая-то прихоть параллельной эволюции привести к тому, что два вида с разных континентов и из разных семейств пахнут одинаково, а может быть, это не параллельная эволюция, а путаница в моих одурманенных мыслях.
