Я миновал крутой отрезок Пентаргонского утеса. Какой-то добрый человек вырубил ступеньки, чтобы облегчить подъем, но к концу подъема я все равно еле перевел дух. Теперь тропинка тянет меня по склону крутого травянистого холма; тропинка очень скользкая. У меня появляется странное ощущение, будто я завис между небом и землей: я вижу только кромку склона и очень далеко внизу море, но скалы скрыты за краем, я просто знаю, что они там. Я все еще довольно ясно слышу море: беспорядочные бух! бух! — это море терзает прибрежные гроты вдоль невидимой береговой линии, но у меня потерялось ощущение высоты, на которую я взобрался: я будто шествую по чудесному пласту, подвешенному между небом и морем. Я добрался до утесов мыса Бини и рад, что еще не начало темнеть. Несколько капель дождя падают мне за воротник. Стая чаек неожиданно налетает из-за края обрыва; поднятые восходящими потоками чайки истерически горланят. Дрожа, застегиваю ворот куртки: я пришел.
Шкала геологического времени для трилобитов
Одна страшная сцена из романа Гарди «Голубые глаза» разыгрывалась на утесах Бини. Стивен Найт, герой романа, идет по той же тропе, где только что прошел и я, в сопровождении Эльфриды, первой из сложных и достоверных героинь Гарди. Найт — человек со склонностями ученого. Желая показать свои знания — или просто чтобы удовлетворить любопытство — он пытается продемонстрировать работу воздушных противопотоков у обрыва: «перевернутый каскад… точно как Ниагарский водопад, только он поднимается, а не падает, и воздух вместо воды». Он кидается по склону в сторону от тропы, восходящий поток срывает с него шляпу; не подумав, он кидается за шляпой и скользит вниз по страшной круче. В конце концов он повисает на самой кромке обрыва и видит стену утеса; Гарди довольно точно описывает черные плитки сланца. Вот здесь-то Найт и встречается лицом к лицу с самим героем нашей книги.
Бывает, в минуту нерешительности человеческий разум замирает, и тогда волею обстоятельств иной неодушевленный предмет захватывает полное внимание: так перед взором Найта оказалось окаменелое животное, рельефно выступающее из камня примерно на четверть. И у него были глаза. И эти глаза, мертвые и обращенные в камень, пристально изучали его. Это было одно из ранних ракообразных, которое называлось трилобитом. Разделенные миллионами лет, Найт и эта букашка встретились в точке своей смерти. Во всем мире осталось только это существо, бывшее некогда живым и жаждавшее спасения, как теперь желал и он сам
[4].
С этого пустынного места, где я стоял, глядя на отвесную стену между сморщенной рябью моря и темнеющим небом, трилобиты ненадолго входят в английскую литературу. На тропе над мысом Бини удивительно слились две дороги моей собственной жизни — трилобиты и литература. Я чувствовал, что должен прийти сюда, и не разочаровался. Глаза трилобита, «мертвые и обращенные в камень», нужны были мне, чтобы направлять читателя этой книги. Я постараюсь вместе со своим читателем взглянуть на мир глазами окаменевшего существа и таким образом оживить прошлое. Одновременно меня занимает разница между правдой романиста, которая вся есть чувства и эмоции, а доказательства ей ни к чему, и правдой ученого, которая вся стоит на доказательности, а ее эмоции — суть ощущение открытия; эта игра истин сама по себе может стать темой романа.
Итак, насколько Гарди говорил правду? Гарди задумывал роман с продолжением — ему необходимо было держать читателя в напряжении от выпуска к выпуску. «Подвешенное» состояние Найта в буквальном смысле отражает законы этого жанра. Как можно «подвесить» сюжет лучше, чем оставить главного героя висеть на скале? Глаза трилобита послужили символом рока, а глаза человека — голубые глаза — дали название и создали эмоциональный накал романа. Критик Памела Далзел заметила, что интрига крутится вокруг подглядывания того или иного сорта. Роман пронизан самыми разными взглядами.
Мне было интересно, насколько точно Гарди описал место, где он поместил на скале своего героя. Исследователи определили эту точку, исходя из многочисленных деталей ранней жизни Гарди. Будучи архитектором, Гарди в 1870 г. реставрировал церковь Св. Джулиота, где и познакомился со своей будущей женой Эммой Клиффорд, свояченицей пастора. Местный ландшафт в романе замаскирован не слишком тщательно, и ясно, что действие происходит существенно западнее классического гардиевского Уэссекса. В целом в «Голубых глазах» гораздо больше автобиографичного, чем в остальных его книгах, и, возможно, поэтому роман был ему особенно дорог (спустя годы Гарди переписывал некоторые его части). Пока бедный Найт болтается над пропастью, Гарди педантично указывает высоты местных утесов: ясно, что молодой писатель держал наготове открытые геологические справочники, перенося цифры из них на страницы романа: «по данным измерений ни футом меньше шестисот пятидесяти (футов)… в три раза превосходящий высоту Фламборо, на сто футов выше Бичи Хед… в три раза выше Лизард» (и далее в таком роде). Я не сомневался, что именно здесь разворачивалось действие эпизода: герои романа прошли по той же тропе, по которой шел я. Гарди глядел на тот же срывающийся в никуда водопад, на который смотрел и я в Пентаргонском заливе: «Переливаясь через край обрыва, он превращался на середине пути в водяную пыль, падая дождем на уступы, превращая их в крошечные зеленые лужайки». Он описал своеобразные личины мрачных утесов с той же точки, с какой смотрел на них я. Во многом строки романа напоминают репортаж: Гарди указывает кварцит и сланец, перечисляет реальные приметы пейзажа вдоль дороги, он был знаком с геологией и метеорологией. Пока Найт висит, прилепившись к скале, его отчаявшийся разум проносится сквозь геологические эпохи — одна картина прошлого сменяет другую до самой эпохи трилобитов. С научной точки зрения картины последовательных изменений жизни в разные геологические периоды описаны не так уж плохо для своего времени — для 1860 г.
И тут мы достигаем точки, где фантазия берет верх над правдивым описанием; может быть, именно так и достигается очарование романа. Почему Гарди называет утесы Бини Безымянными? Деревня Бини значится на всех старых картах, а Гарди всегда дает сходные по звучанию названия: Камелтон становится у него Камелфордом, Тинтагел превращается в Дандагел. Я думаю, назвав утесы Безымянными, он хотел привнести в сцену пугающую таинственность. Примерно то же сделал Серджо Леоне: в его расплодившихся вестернах главный герой — Человек без имени, сыгранный Клинтом Иствудом — был отрицательным персонажем. Называть — это сделать первый шаг к приручению; чтобы «приручить» самый высокий утес, мы должны его назвать. Анонимность вселяет ужас. Когда совершается серия преступлений, самое страшное — когда преступник еще не известен: безымянный кошмар. Писатель знает это; тут и начинается искусство. Гарди уважал факты, но он также знал, когда с ними следует повременить. Трилобит тоже был удачным плодом фантазии. В слоях каменноугольного периода в этой части Корнуоллского берега никогда не находили трилобитов. Теоретически это возможно: скалы имеют подходящий возраст. Но окаменелости чрезвычайно редки в таких тектонически измененных породах. Некоторое количество окаменелых животных все же нашлось — предки аммонитов, другие моллюски и микроскопические животные, — и по ним определили возраст горных пластов, но трилобитов среди них не оказалось. Я был бы весьма рад получить трилобита из рук какого-нибудь коллекционера, которому посчастливилось ударить молотком в нужном месте; такая находка имела бы заметную научную ценность. Гарди поместил своего трилобита в правдоподобные условия, только вот собственно трилобит в том самом месте — это чистая выдумка. Писателю понадобился трилобит, чтобы посмотреть в глаза Стивену Найту. Читатель оценит выбор трилобита в качестве персонажа, это «просто ничтожная букашка», по контрасту с которой обостряется напряженность эмоциональной драмы. И не важно, что трилобит вымышлен, тогда как остальные картины будто сфотографированы с реального ландшафта. Любой ученый пришел бы в ужас от подобной выдумки, ведь ученому нужны реальные факты и ничего, кроме фактов. Художественная правда видоизменяет факты во имя искусства, задача ученого совсем другая — он открывает правду, скрытую внешними проявлениями. Однако обе задачи равно требуют воображения.
