В генеральских обвинениях по адресу Николая II не трудно увидеть попытку оправдания собственных просчётов и поведения в февральско-мартовские дни 1917 г. Без негодования невозможно теперь читать цитированные выше строки Брусилова про государя, который, как очевидно, обладал глубокими познаниями в военных вопросах и несомненным стратегическим талантом полководца.
Из всех аргументов о пагубности царского решения лично стать во главе армии заслуживает разбора единственно такой. В Могилёве Николай II оказался отрезан от важнейших политических событий, происходивших в столице. Информация о них до него не доходила или искажалась. В динамично, как всегда при революциях, менявшейся обстановке царь был лишён возможности принимать быстрые и адекватные решения. Подтверждение этому видят в запоздалой реакции государя на Февральский переворот. В конечном итоге царь оказался просто в плену у своих генерал-адъютантов, которые в решающий момент «почтительно приставили семь револьверных дул к вискам обожаемого монарха»
[90].
Однако ещё раз обратим внимание на то, что внутри страны царь боролся прежде всего с революцией, а не со своими конкурентами за власть в элитных кругах. Разрабатывая стратегию противодействия революции, он вынужденно ориентировался на опыт 1905–1907 гг., ибо другого у него не было. Этот опыт подсказывал, что глава государства может легче всего оказаться отрезанным от страны, находясь именно в столице. Революция стремится захватить первым делом географические узлы управления страной. Находясь же вне столицы, тем более — в своём военном штабе, царь мог обезопасить себя от первых ударов революции, выиграть время и собрать силы для подавления мятежа. Военная Ставка в Могилёве и должна была стать таким штабом контрреволюции!
Стратегическая обоснованность этого решения Николая II видна как из того, что после падения правительства в Петрограде царь ещё несколько дней пользовался свободой действий, так и из того, что во время следующего переворота — Октябрьского — Ставка почти на месяц действительно смогла стать оплотом контрреволюции.
Николай II не смог и, очевидно, не мог предвидеть всего, что произойдёт. Мог ли он предполагать, что решающий удар самодержавию будет нанесён не революционерами, а теми, в контрреволюционной мотивации которых он был уверен?! Мог ли он ожидать, что «черновую работу» революции — техническое принуждение к отречению царя от власти — сделает его же ближайшее генеральское окружение?!
Безосновательно упрекать царя в том, что он проглядел измену своих генерал-адъютантов. Ничто не даёт права так утверждать. Более того, само решение Николая II перенести своё местопребывание в Ставку было вызвано вполне сознательной необходимостью лично и непосредственно следить за военной верхушкой! У государя не было «слепого доверия» ни к генералу Алексееву, ни к генералу Рузскому, ни к кому бы то ни было вообще (кроме, быть может, своей супруги, но и то, судя по письмам, он очень часто оспаривал её мнение по политическим вопросам и поступал по-своему). Контрреволюционная стратегия Николая II зиждилась в этом случае на вполне рациональном расчёте. Он обоснованно ожидал, что, несмотря на любые политические разногласия с самодержавием, военная элита Империи, в случае революции, вновь, как и в 1905 г., окажется на стороне престола — для того, чтобы справиться с общим опасным противником.
Таким образом, главный, как выяснилось уже post factum, просчёт государя состоял в том, что он считал своих противников в элите людьми разумными, способными предвидеть последствия своих действий. Неадекватность элиты спутала карты не только самодержавному строю. Она, резко проявляясь и в дальнейшем, обрекла на поражение все вообще антибольшевистские силы.
Политиканствующий класс
Благодаря поэту Николаю Некрасову на века оказалась запечатлена реплика известного сановника Ф.В. Ростопчина про элитную молодёжь, из которой впоследствии вышли декабристы: «В Европе сапожник, чтоб барином стать, / бунтует — понятное дело. / У нас революции делает знать. / В сапожники, что ль, захотела?» Эта ирония не выглядит ни меткой, ни глубокой. Естественно, руководители восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. собирались, в случае успеха своего выступления, стать руководителями всего Российского государства, то есть не только остаться в рядах элиты, но и повысить свой статус. Да и отмеченная революционность представителей элитных слоёв населения не была чем-то исключительно русским, отличавшим нашу страну от Европы.
Многие руководители Великой французской революции или возникшей в её результате Французской империи были выходцами из рядов дворянства или духовенства: Лафайет, Мирабо, Фуше, Талейран. Сам Наполеон Бонапарт был дворянином. Оппозиционность и даже революционность представителей привилегированных сословий была свойственна не одной лишь России. Это самое обычное явление в истории многих стран и эпох мира.
Дело не только в том, что везде и всегда находятся охотники «ловить рыбу в мутной воде». Сама потребность общества в развитии образования порождает избыток лиц интеллигентных занятий. Эта черта общественного развития особенно резко выступает в эпоху капитализма. Своей профессиональной подготовкой они предназначаются для обслуживания элиты. В то же время лишь небольшая их часть оказывается в состоянии удовлетворить все свои запросы настолько, чтобы в полной мере ощутить себя частью элиты. Причём речь тут идёт не только и даже не столько о грубо материальных запросах. Характерной особенностью капитализма является перепроизводство интеллигенции. Или, говоря иначе, внутри элиты всегда есть «свои среди чужих, чужие средь своих». Всякая элита неизбежно порождает внутри себя своего двойника, этакого коллективного doppelgänger — контрэлиту, стремящуюся уничтожить господство прежней элиты. Но при капитализме этот процесс носит стабильный, неизменный характер, что обусловливает перманентную политическую революцию, свойственную этой стадии общественного развития.
Внутриэлитная борьба, как показывает вся человеческая история, ведётся с не меньшим ожесточением, чем борьба между классами. Поэтому её участники могли прибегать к самым крайним методам, среди которых были и внешне революционные. Однако всегда необходимо отличать участие одних элитарнее в революционных партиях от участия других элитарнее во внутриэлитной оппозиции политическому курсу самодержавия. Хотя временами тактические действия тех и других смыкались, их мотивы и конечные цели оставались различными. Любопытно ещё и то, что часть внутриэлитной оппозиции самодержавию вдохновлялась не «левыми», а «правыми» политическими принципами! Это частично относится и к тем, кого мы привыкли числить среди либералов.
Лидер праволиберального «Союза 17 октября» (партии октябристов), собравшего в своих рядах многих видных предпринимателей, А.И. Гучков приобрёл политическую известность в 1905 г. своим выступлением против предоставления широкой автономии Царству Польскому. То есть, с точки зрения либеральной партии конституционных демократов (кадетов), Гучков тогда был «монархистом». Однако с 1909 г. Гучков становится центром сколачивания активной оппозиции среди крупной буржуазии, помещиков и высших военных. Понятно, что эти люди не стремились к ниспровержению социальных устоев. Наоборот, их мотивом было опасение за судьбу крупной собственности при революции, которой, по их мнению, самодержавие не могло эффективно противостоять. Нужна была, считали они, новая организация государственной власти в интересах имущих классов.
